Валерий Примост - Штабная сука Страница 50

Солдаты торопливо отпрыгнули в разные стороны, а он упал на пол, и его продолжало нести.

Его бросили там, на полу, и ушли, плюясь от отвращения, а потом пришли солдаты из кухонного наряда и, яростно матерясь, волоком вытащили его на улицу.

И тогда он побрел в сторону роты, и из него текло, как из прорванной канализационной трубы: пэша, сапоги — все было в дерьме. Все обходили его десятой дорогой, и даже эншу не пришло в голову вернуть «пленку» назад.

На входе в казарму он столкнулся с начпродом, но тот, глядя куда-то в сторону, торопливо удалился.

В роте сразу же запинали Шахова в туалет, и он упал лицом под стену, а в дверях толпились солдаты. Они что-то презрительно орали, тыкали пальцами и матерились, а потом двое или трое помочились на него. И тогда впервые прозвучало его новое имя — «Серун».

Так он пролежал очень долго, и иногда ему казалось, что он умирает, и хотелось, чтобы это произошло как можно быстрее, а иногда чудилось, что он уже умер, и было непонятно, почему же тогда до сих пор Так холодно и больно.

Наконец, пришел каптерщик, воротя набок лицо, швырнул на пол грязную до черноты подменку и торопливо вышел. И только тогда он с трудом поднял голову, встал на четвереньки, а потом поднялся и медленно-медленно, плохо понимая, что делает, начал раздеваться, чтобы привести себя в порядок. Он разделся, подмылся — кое-как, холодной водой, без мыла — и напялил на себя — как был, мокрого — вонючую подменку.

Все это время толпившиеся в дверях любители острых ощущений не спускали с него глаз.

И тогда он понял. Рота — средоточие его бед и муче-ний, рота — его ад, в роте он подохнет, и смерть эта будет долгой и мучительной. Значит, чтобы выжить и избавиться от этого ужаса, надо покинуть роту, надо перестать давать ей возможность убивать его. Пусть она жрет и потрошит сама себя, как змея, терзающая свой хвост, пусть сама кипит на собственном огне и переваривается в собственном желудке.

В этот момент полусгнившему мозгу Шахова рота виделась этаким мистическим чудовищем, порожденным больными снами в ночь на полнолуние, Тварью-Харибдой, состоящей из одной только пасти, но пасти всеядной, прожорливой и ненасытной.

Шахову казалось, что если убежать прочь и лишить, таким образом, эту Харибду пищи (ведь Рота-Харибда питается исключительно Шаховыми и пожирает их неторопливо и со вкусом, тщательно пережевывая каждый кусочек, обсасывая каждую косточку, маленькими гурманскими, сибаритскими глоточками выпивая мозг), ей придется кусать и глотать части себя, пожирая себя живьем, и, в конце концов, она вся окажется в собственном желудке и, следовательно, подохнет.

Шахову очень хотелось, чтобы она подохла, и очень не хотелось подыхать самому, поэтому, едва обретя способность передвигаться, он сбежал.

Пробравшись на автобусную остановку на дороге рядом с забором части, он спрятался в кустарнике и ждал, пока не подойдет автобус. Дождавшись, Шахов бросился к дверцам и успел заскочить последним, после пестрой кучки зависных ободранных бурятов и шумливых офицерских жен.

Этот автобус направлялся на железнодорожную станцию Харанхой. Когда Шахов выяснил это, ему стало не по себе — раньше ему доводилось слышать, что в Харан-хое находится военная тюрьма. Прикинув, что на станции автобус обязательно прошмонает военный патруль, Шахов вышел на предпоследней остановке. Вокруг были голые серо-желтые сопки, между которыми, как щетина в складках тела, рос лес. Рядом, чуть в стороне, белели длинные одноэтажные здания, с забранными решетками окнами, похожие на фермы или склады. Километрах в двух гудела станция Харанхой.

Внимательно оглядевшись по сторонам и ничего подозрительного не заметив, Шахов немного приободрился и зашагал в направлении станции. Приблизившись настолько, что стали хорошо видны снующие по перрону люди, Шахов круто свернул впрязо и, поминутно залегая за кустами, кучами битого кирпича и закрученными в кукиш железными обломками неизвестного происхождения, направился в сторону товарного депо.

Взобравшись на насыпь и преодолев несколько железнодорожных путей, Шахов прокрался к сцепленным вместе теплушкам, забрался внутрь одной и затаился: по путям, громко ругаясь и звеня инструментами, шли несколько железнодорожников. Неожиданно они остановились у теплушек и застучали металлом по металлу.

«Уйдут, двинусь дальше: надо заскочить на движущийся состав, чтобы дальше, как можно дальше мотать отсюда», — нервно подумал Шахов. Но железнодорожники все не уходили, и, наконец, под надоедливый стук их молоточков он уснул.

Когда Шахов проснулся, теплушка, мерно постукивая колесами на стыках рельсов, катилась мимо плывущего куда-то назад унылого забайкальского пейзажа. Шахов встрепенулся, выглянул наружу. Локомотив, увлекая за собой, пять теплушек и несколько — он не разобрал, сколько именно, — открытых платформ, плыл куда-то в сгущающуюся темноту. «Эх, знать бы хотя бы примерное направление движения», — подумал Шахов и тут же наехал сам на себя: во-первых, таких направлений может быть только два, либо на север — к Улан-Удэ, либо на юг — в сторону Наушек, а во-вторых, особой разницы, куда двигаться, сейчас для него не было. Лишь бы отдаляться от роты. Шахову ничего другого не оставалось, как поднять воротник шинели, поглубже запихнуть руки в карманы и задремать.

Он проснулся от того, что вагоны со скрежетом остановились. Сжавшись в комок в своем углу, он со страхом прислушивался к неясному шуму снаружи, шуму, в котором можно было различить рев работающих движков, неясные окрики и гул большого количества людей. Вдруг совсем рядом чей-то голос прокричал какую-то команду и дверь теплушки с лязгом открылась во всю ширь. Внутрь вместе с колеблющимся светом костров заглянул какой-то человек, посветил фонариком и исчез.

— Можно грузиться, товарищ майор!

Шахов, дрожа, подскочил к выходу и спрятался за дверным косяком.

— В колонну по два марш! — прогудел кто-то снаружи, и в теплушку один за другим полезли солдаты.

Шахов улучил удобный момент и мимо рвущихся в теллушку солдат выскочил наружу. В суматохе, творившейся перед вагонами, его никто не заметил, и он благополучно проскользнул сквозь толпу к стыку вагонов, уселся на сцепку и ухватился рукой за вделанную в стенку вагона скобу.

Вокруг вагонов простиралась пустыня, едва различимая в неясном свете нескольких костров. Чуть дальше вдоль путей виднелись расплывчатые контуры станционных построек. Судя по реву двигателей, лязгу металла, отблескам мощных фар, там грузили на платформы боевую технику, вероятнее всего бээмпэшки.

А здесь, рядом, подразделения одно за другим тушили костры и устремлялись на погрузку, таща печки-буржуйки, палатки, какие-то мешки, ящики и коробки. Надсадно орали офицеры, матерились, сталкиваясь на входе, солдаты, глухо барабанили по замерзшей земле и полу теплушки десятки подкованных сапог, звенело оружие.

Шахов понаблюдал еще несколько минут и устало закрыл глаза.

Погрузка продолжалась еще несколько часов. Шахов успел промерзнуть до костей, пока, наконец, двери теплушек не закрылись и поезд не тронулся с места.

Вагоны неслись сквозь ночной мрак и пронизывающий ветер, мимо как бешеные мелькали телеграфные столбы, тянулись монолитной темной стеной лесные массивы, редко-редко под аккомпанемент трезвонящих почем зря предупредительных сигналов появлялись на миг и исчезали освещенные автомобильные переезды со шлагбаумами и без.

Было очень холодно и неудобно, но Шахов чувствовал себя отлично. Свобода! Никто не бьет, не унижает его, никто не стоит рядом, дыша бессмысленной, непонятной злобой, и Пасть-Харибда клацает зубами где-то далеко-далеко, за горами, за лесами, и ее пустое брюхо наверняка сейчас жалобно бурчит от голода, и клыки ее жадно откусывают куски ее собственного — глаженого и ушитого, сделанного из полушерстяной плоти цвета хаки — тела. Свобода!

Крепко уцепившись онемевшими пальцами за скобу, Шахов спал и улыбался во сне, а мимо пролетали темные, влажные и холодные изгибы и выступы огромного прожорливого желудка, и он все глубже и глубже погружался в бездонные глубины этой ненасытной утробы, и спал, и видел во сне маму…

Поезд пришел в Наушки ранним утром. Обходящий вагоны погранцовский патруль выдернул спящего Шахова из щели между вагонами и препроводил в комендатуру. После оформления всех обычных в данной ситуации документов Шахов был под конвоем доставлен в родную часть.

Глава 2

Шахова били в туалете целым отделением. Пока в роте оставались офицеры, необходимо было соблюдать хоть какие-то приличия — никакой мало-мальски соображающий старослужащий не станет без нужды нарушать правила игры, — но когда после ужина офицеры разошлись по домам, четыре человека тут же затащили Шахова в туалет и крепко, от души, взяли в оборот.

Его били руками и ногами, чередуясь, потом отливали водой на полу и снова били. По предложению выдумщика Лафета Шахова подняли за руки — за ноги и пару раз хорошо макнули головой в очко, а потом снова начали бить, пока он в очередной раз не вырубился. Потом все ушли, оставив его там, на полу.