Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац Страница 5

— Что, понял? — шепнул рыжему шатен.

— Чего понимать-то?

— Каторжник он, вот что.

— А хоть бы и так?

— Потом тебе говорят: „Ты свободен, лезь назад в дерьмо“, — продолжал человек из тюрьмы, застегивая жилетку. — Как было дерьмо — так и осталось. Не до смеха! Разве не так? Сами же рассказывали, что они творят! Умер человек в тюрьме, а какой-то мерзавец с собачьей тележкой уж тут как тут. И увез на свалку мертвеца. А ведь человек сам на себя руки наложил. Вот сволочь проклятая! Давить таких надо, за то что измываются над человеком; какой он ни на есть, а человек.

— Ну что вам на это сказать? — сокрушенно промолвил рыжий.

— Разве мы уж и не люди, если провинились в чем когда-нибудь. Все могут опять встать на ноги, все, которые сидели в тюрьме, что бы они ни наделали. (О чем жалеть-то? Вырваться надо на свет божий! Рубить с плеча! Тогда все побоку, все пройдет — и страх, и все это наваждение.)

— Я что? Мне только хотелось доказать вам, что не следует прислушиваться ко всему, что говорит мой шурин. Иной раз не все можно, что хочется. Бывает даже наоборот.

— Это что же, — несправедливо бросить человека на свалку, как собаку дохлую, да еще мусором засыпать, разве с покойником можно так? Тьфу ты, черт! Ну, а теперь я пошел. Дай пять! (Он пожал руку рыжему.) Вижу, что вы желаете мне добра, и вы тоже. Меня зовут Биберкопф, Франц Биберкопф. Спасибо вам, что приютили меня. А то я уж совсем было свихнулся там, на дворе, ну, да ладно, что было, то прошло.

Оба еврея, улыбаясь, пожали ему руку. Рыжий сиял и долго тискал его руку в своей.

— Вот теперь вам уже стало лучше, — повторял он. — Выберете время — заходите. Буду рад.

— Спасибо, непременно зайду. Время-то найдется, вот только денег не найти. И поклонитесь от меня тому старому господину, что был здесь. Ну и силища у него в руках! Скажите, не был ли он раньше резником? Эх, что же это я? Ковер-то совсем сбился. Ну, да я сейчас поправлю. Вы не беспокойтесь, я сам все сделаю. Теперь стол… Вот так!

Он ползал на четвереньках за спиной рыжего, весело посмеиваясь.

— Вот тут на полу мы с вами сидели и калякали, — закончил он. — Лучше места не нашли. Вы уж меня извините.

Его проводили до дверей. Рыжий озабоченно спросил:

— А вы дойдете один? Шатен подтолкнул его в бок.

— Молчи! Пути не будет.

Недавний арестант выпрямился, тряхнул головой, разгреб перед собой руками воздух (на воздух, на волю — душу бы отвести — свежий воздух, чего еще надо!), потом сказал:

— Будьте спокойны. Теперь полный порядок — могу идти. Вы же рассказали о ногах и глазах. У меня они еще есть покамест. Счастливо оставаться, господа хорошие.

Оба глядели с лестницы ему вслед, пока он шел по тесному, загроможденному двору. Шляпу-котелок он надвинул на глаза и, перешагивая через лужу разлитого бензина, пробормотал:

— Эка мерзость! Коньяку бы пропустить рюмку… Кто подвернется, тому — в морду… Где бы здесь горло промочить?

Шел дождь. Слева, на Мюнцштрассе, сверкали рекламы. Кино — вот это что! На углу не пройти, люди толпились у забора, за которым начиналась глубокая выемка, — трамвайные рельсы словно повисли в воздухе; медленно, осторожно полз по ним вагон. Ишь ты, метро строят, новую линию, — значит работу найти в Берлине еще можно. А вон еще одно кино.

„Детям до семнадцати лет вход воспрещен“. На огромном плакате — ярко-красный джентльмен стоит на ступеньках лестницы, а какая-то шикарная красотка обнимает его ноги; она лежит на лестнице, а он ноль внимания. Под плакатом надпись: „Без родителей. Судьба сироты в 6 частях“. Что ж, зайдем посмотрим. Оркестрион заливался вовсю. Билет — шестьдесят пфеннигов».

У кассы толокся какой-то субъект:

— Фрейлейн, не будет ли скидки для старого ландштурмиста без желудка?

— Нет, скидка только для детей до пяти месяцев, если они с соской.

— Заметано. Нам в аккурат столько и выходит. Самые что ни на есть сосунки. Возраст — в рассрочку.

— Ну, ладно, пятьдесят с вас. Проходите.

За ним пробирается юнец, худенький, с шарфом на шее.

— Фрейлейн, а бесплатно нельзя?

— Чего? Скажи маме, пусть она тебя посадит на горшочек.

— Так как же — можно пройти?

— Куда?

— В кино.

— Здесь тебе не кино.

— А что же?

Кассирша, высунувшись в окошечко, стоящему у входной двери швейцару:

— Макс, поди-ка сюда. Вот тут один интересуется, кино здесь или не кино. Денег у него нет. Объясни-ка ему, что здесь такое.

— Вам желательно знать, что здесь такое, молодой человек? Вы это еще не заметили? Здесь касса по выдаче пособий нуждающимся, районное отделение. — И, оттирая юнца от кассы, швейцар показал ему кулак, приговаривая:

— Хочешь, могу сейчас выплатить!

Франц втиснулся в кино вместе с другими. Только что окончилась часть. Антракт. Длинный зал битком набит. Девяносто процентов мужчин в шапках — и не думают снимать их. На потолке — три завешенные красным лампочки. Впереди на возвышении — желтый рояль, на нем груды нот. Оркестрион надрывается. Потом стало темно, и началась картина.

Девчонке, которая до сих пор только пасла гусей, хотят дать образование, чего ради — непонятно. Видимо, самая середина фильма. Она сморкается в руку, при всех на лестнице чешет себе зад, — в зале смеются… Франца охватило странное чувство, когда вокруг него все засмеялись. Ну да, это свободные люди, хотят — смеются, никто им не запретит. И я среди них. Здорово!

Картина шла своим чередом. У элегантного барона была любовница, которая, ложась в гамак, задирала ноги кверху. Панталончики у нее — красота! Ай да ну! И чего они там возятся с грязной девчонкой-гусятницей? Подумаешь — тарелки вылизывает! Эка невидаль! Снова замелькала на экране та, другая, со стройными ногами. Барон бросил ее, и вот она вывалилась из гамака, полетела в траву и растянулась во всю длину. Франц пялил глаза на экран; быстро мелькали новые кадры, а у него перед глазами все еще женщина, вывалившаяся из гамака. Во рту пересохло. Тьфу, пропасть! А когда какой-то парень, возлюбленный гусятницы, обнял эту шикарную дамочку, Франца словно током ударило, мурашки забегали у него по спине, как будто он сам ее обнимал. Баба!

Неприятности всякие и страх — это еще не все. Это, брат, мура! Баба — вот что тебе нужно, чудило ты! Как он об этом раньше не подумал! Стоишь, бывало, в камере у окна и глядишь сквозь прутья решетки на двор. Иной раз пройдут женщины — на свидание там или убирать квартиру начальника. И тогда все арестанты льнут к окнам, пялятся, пожирают глазами каждую. А к одному надзирателю приехала как-то на две недели погостить жена из Эберсвальде, до этого он сам к ней ездил раз в две недели, так она времени даром не теряла — муженек на службе клевал носом от усталости и еле-еле ходил.

Франц снова на улице, под дождем. Ну, что делать будем? Человек он теперь свободный. Баба ему нужна! Нужна во что бы то ни стало. Какой воздух-то славный, и жизнь на воле вовсе не так уж плоха. Только бы встать потверже и не свалиться. В ногах у него так и пружинит, он не чует земли под собой. А на углу Кайзер-Вильгельмштрассе, за рыночными тележками, нашлась и баба. Какая ни на есть — все баба. Он тут же подцепил ее. Черт возьми, с чего это у него ноги, как ледышки? Он пошел с ней, от нетерпения до крови кусая нижнюю губу. Если далеко — не пойду! Но оказалось рядом: через Бюловплац, потом — мимо длинного забора, через парадное — во двор и шесть ступенек вниз. Женщина обернулась к нему. Сказала со смехом:

— Миленький, какой же ты торопыга. Чуть на голову мне не свалился.

Не успела она запереть дверь, как он облапил ее.

— Дай хоть зонтик убрать.

Но он тискал, мял, щипал ее, терся о ее пальто, даже не сняв шляпы. Женщина с досадой бросила зонтик.

— Да ну, отстань же, погоди, не убегу!

— Чего там еще? — спросил он, кряхтя и криво улыбаясь.

— Того и гляди все платье на мне порвешь. Нового ведь не купишь? То-то! А нам тоже ничего даром не дают… — Он все еще не отпускал ее. — Задушишь, дурной! — крикнула она. — Рехнулся, что ли?

Она была толстая, маленькая, неповоротливая. Пришлось дать ей сперва три марки. Она спрятала деньги в комод, заперла его, а ключ сунула в карман. Он не сводил с нее глаз.

— Это потому, что я пару годков отгрохал, толстуха. Там, в Тегеле. Понятно?

— Где?

— В Тегеле. Все ясно?..

Рыхлая женщина расхохоталась во все горло. Стала расстегивать кофточку… «Два яблочка на яблоньке, как двое близнецов»… Женщина обхватила Франца, прижала к себе. Цып, цып, цып, курочка, цып, цып, цып, петушок…

Крупные капли пота выступили у него на лбу, и он громко застонал.

— Ну, чего ты стонешь?

— Что за мужик за стеной топчется?