Роман Солнцев - Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции Страница 5

Суворова, которую теперь обхаживал бывший офицер военного флота, усатый красавец. Все уши ей прожужжал про штормы и паруса. Хотя откуда на современном флоте паруса?

Ах, сынок! Облупленный на солнце, скуластый, с идиотскими усиками, скорее китайскими хвостиками, нежели бравыми усами, отработав на воде навигацию, сын был призван в армию (скрыл, дурачок, что сердце шалит!), попал на Дальний Восток, но не на морфлот – сторожил какие-то списанные ракеты. Вернувшись, написал заявление с просьбой принять на службу в милицию, непременно в ОМОН, куда его и взяли с ходу, поскольку парень хороший, сразу видно: не из колонии просится… во-вторых, фамилия Углев в городке у всех на слуху. Послужив до весны, ничего не сказав отцу и матери, напросился в группу МВД, направляющуюся в командировку в Чечню. Отчаяние его гнало в огонь?

Или уже вошедшая в кровь привычка пытать себя на крепость? Его подруга Нонна к тому времени замуж вышла, и вовсе не за моряка, а за нового русского – торгаша с вокзала, и теперь с белобрысой дочкой в коляске по двору гуляет. Но все равно она должна, конечно, пожалеть…

“Пускай она поплачет. Ей ничего не значит”, – написал такого же возраста, как Саша, русский юноша-гений.

Возможно, из Саши мог бы выйти хороший художник. Он в пору службы в

ОМОНе нарисовал две иконы, одну из них, не очень ладную, отдал матери, а другую занес в Воскресенскую церковь и там, завернутую в газету, как бы забыл, оставил в углу. Староста церкви, найдя ее, красивую, свежую (изображена Богоматерь с младенцем на руках), показал епископу, а тот, освятив, повелел ее вывесить на иконостасе.

Был среди старушек слух, что сие чудо – невесть откуда взявшаяся икона – была ниспослана нашей бедной церкви самой матерью Иисуса

Христа. Кто-то вспомнил, что в те дни была снежная буря с грозой… такое случается неспроста…

Сын умел играть на гармошке и на гитаре, забавно пел частушки, пропуская – мыча – скабрезные строки, ловок был в стрельбе, но телом крупноват, не в отца и мать, и Валентин Петрович страшно боялся, что его на черной войне пристрелят. Но, к счастью, кавказская пуля его миновала. Сашка прислал два письма. В первом: доехал, тут тепло, дивный край, как писали поэты XIX века. Кипарисы и виноград. И мелкие речушки с форелью. Письмо веселое, правда, сбоку приписал страшноватый стишок:

Здесь все одно: июнь, апрель…

Лишь только спирт: буль-буль…

Дома пятнисты, как форель,

От бестолковых пуль.

А второе письмо отослал, видимо, перед самой отправкой домой (их передержали месяц, вот письмо и пришло): трусы мы, папа… дерьмо… подставили целую группу… практически мы повинны в ее уничтожении… приеду – расскажу. Странно, что такое откровенное послание дошло, где же цензура? Впрочем, нынче бардак. И вот ждал отец сына, ждал, а группа сиречьского ОМОНа приехала без него. Оркестр отыграл, все из вагона вышли, а его нет. Валентин Петрович пробежал по вагону: может, с девкой какой базарит? Но нету его, нет нигде. Бросился к старшему. Щекастый майор с белой слизью в уголках рта, делая вид, что дым сигареты ему ест глаза, отворачиваясь, пробормотал, что парень выпал из вагона. Что заметили поздно, поезд не остановили.

Как выпал? Он не пил. Как?! Значит, помогли выпасть?..

Наверное, боялись, что правду расскажет дома про них, горе-героев.

Если прямым текстом – предателей…

Возбудили уголовное дело. Где выпал? Где? Где-то под Красноярском…

Транспортная милиция нашла труп сына под Тайшетом. Привезли, похоронили… На поминках один из парней-омоновцев, знакомый Валентину

Петровичу (сын учителя истории из железнодорожной школы), пьяный, рыдая, признался: Сашка Углев действительно задирал их в дороге, доводил словами “трусы”, все говорил: надо вернуться на Кавказ и кровью смыть грех. А вот сам он выпал, или ему помогли, парень не знает. Он в тот день спал… А вскоре сослуживец сына и вовсе исчез из

Сиречи – говорили, отец сплавил сына в Благовещенск, к сестре.

Так никто и не ответил за гибель сыночка.

Когда Саша перед отъездом на Кавказ, голый до пояса, колол во дворе дачки березовые чурбаны, чтобы зимой родители могли возле крохотного камина посидеть, чаю попить, эта самая Ксения, дочь Игоря Ченцова, постояла, высясь, как великанша над красной кирпичной оградой, и вдруг, смешно шепелявя, обратилась к нему:

– Александр, вы можете мне фотокартотьку подарить… в милитейской форме?

Саша дернул плечом, широко улыбнулся, сходил в дом, подарил. Но между ними больше ничего не было и быть тогда не могло. Но все равно, конечно, жаль и этой дружбы. Неплохая девочка Ксения, все время с книжкой на качелях… Можно с ней попытаться поработать… Но ведь богатый отец желает, чтобы Валентин Петрович превратил ее, как

Пигмалион, в умную и обаятельную, чтобы она потом “по Европам” пошла, как пошел его лучший ученик. Его, а не Шамохи! Дело не в физике, в конце концов, а в том, что Углев внушил своему ученику восторг перед великой русской литературой, научил глубоко размышлять, доказательно спорить (например, изучив полемику между

Чаадаевым с его “Философскими письмами” и его критиками), научил неспешно и красиво изъясняться.

А ты, Кузя, поганый лжец, коли написал в газете городской, что я хочу присвоить славу наставника. Надо же, весь город поставил на уши, все принялись судачить, чей ученик Алексей Иконников. Из великого дела сделал базарную склоку. В конце концов, у меня подрастают и другие таланты. О эти лучшие ученики! Почему-то мало на них обращают внимания, пока они здесь. Сколько раз жаловался Углев чиновникам и случайным богачам: книг не хватает, вся классика поистрепалась: Гомер, Цицерон… Пушкин, Лермонтов… Толстой, Шолохов…

Булгаков… Платонов… А недавно с потолка в школьной библиотеке натекло – часть томиков слиплась, потемнели и выгнулись. Как ни суши, как ни дави утюгом – испорчены… А вот стоило одному Алеше получить всемирную известность, и Углев тут же почувствовал, как стал значительным человеком, его приглашают в компанию даже бандиты…

Они, конечно, инстинктом чуют, кто больше ума и таланта вложил в международную знаменитость…

8.

Толик вопрошающе уставился на вышедшего Игоря синими, круглыми, словно вечно злыми глазами, но Игорь, как всегда, закрывшись белозубой молодцеватой улыбкой, кивнул на дверь в парную:

– Следующие!..

– Ну, как там, хорошо? – спросил младший Калиткин у Валентина

Петровича, допивая с бульканьем очередную бутылку. Он когда-то учился у старика, был троечник и хам, но чемпион школы в беге на 400 метров.

– Хорошо, – кивнул Углев. – Хор “ешшо” поет, – и, опустившись на диван, налил себе минеральной. Рука почти не дрожала.

Из-за стола поднялись, чтобы идти в знойный мир, Толик и Чалоев.

Глянув на Углева, помедлив, вскочил и Кузьма Иванович. А нога-то, нога волочится.

– Я тоже, пожалуй… не помешаю?

– Обижаешь, – буркнул Толик.

– Чур, следующие мы опять! – воскликнул вослед уходящим младший

Калиткин.

Валентин Петрович сидел, призакрыв глаза (без Кузьмы Ивановича можно и размякнуть), и ему казалось: вот-вот потеряет сознание. Хотя там, в парной, все же удержал себя. Выражение “удержал себя” крепче, нежели просто “удержался”. Это так, к слову. Углев потер ладонями виски и встретил проницательный взгляд старшего Калиткина немедленной – к левому уху отъехавшей – улыбкой.

– Все славно. Можно бы хоть до утра, да работа дома…

– Сейчас бы, друзья мои, в Байкал… там плюс семь, – сказал прокурор.

– Хотите на следующие выходные?.. – т ут же откликнулся Игорь, наливая себе водки. – Сделаем!

– Керосин же нынче дорогой, – укоризненно потянул прокурор.

– Но его много, – изображая легко мысленного мальчонку, засмеялся

Игорь. – Толик даст.

– Ну, разве что Толик, – согласился Калиткин. И затем оба Калиткина почему-то снова уставились на учителя. Он что, бледен? Или кровь опять капает? Валентин Петрович машинально потрогал над губой: нет, палец сух. Поднял стакан и отпил. Красное вино, хуже не будет.

Прокурор явно о чем-то хотел спросить у Валентина Петровича. Вот он, не опуская глаз в напрягшихся розовых веках, глубоко и судорожно вздохнул – в нем, худощавом и мосластом, все внутренние органы как бы немедленно друг с дружкой посоветовались – и хрипло вопросил:

– Вы умный, знающий человек. Патриот. Скажите прямо: вы не жалеете, что разрушили СССР?

Валентин Петрович привычно сделал очень внимательное лицо. Игорь жевал виноград. Они ждали. “Некорректно спрашивает. Не жалеете, что разрушили СССР? Как будто я разрушил. Он должен бы спросить: не жалеете, что СССР разрушился? Или: не жалеете, что Ельцин СССР разрушил? Ведь он это имеет в виду”.

– Конечно, жалею. Разорваны кровные связи.

– Наших стали притеснять в южных республиках, да? А при коммунистах так не было. Ведь правда?

Углев грустно улыбнулся, но вступать в бессмысленный разговор?..