Дельфин де Виган - Отрицание ночи Страница 5

Лиана спросила у Жан-Марка, хорошо ли он доехал, устал ли он, голоден ли. Ни единого слова не проронил мальчик, а только с огромным усилием помотал головой. Жорж попросил Лизбет показать брату квартиру. Лизбет начала с голубой комнаты мальчиков. Жан-Марк следовал за ней. Остальные дети брели позади, хихикали и шептались. Наверное, высмеивали разноцветные носки Жан-Марка. Варфоломей глядел на мученика и думал о том, что Жан-Марк не выдерживает никакой критики – маленький, черноволосый, грязный, не удосужившийся произнести ни слова мальчуган… С чего вдруг отец решил, что этой деревенщине удастся заменить Антонена, да, деревенщине, которую Жорж всегда терпеть не мог, а теперь привел в свой дом?! Варфоломей внезапно почувствовал острую боль, словно проглотил кость, булыжник или кусок стекла. Никогда он не полюбит Жан-Марка, не станет ему другом, не выйдет с ним на улицу и уж тем более – на пляж или в парк, никогда он не откроет ему своих секретов и никогда ни о чем с ним не договорится. И пусть Жан-Марк сколько угодно смотрит на него затравленным взглядом и протягивает ему свою тощую руку, он не сдастся.

Настоящий брат погиб, и его никто не заменит.

На этом я поставила точку. Прошла неделя, потом другая, но я не могла написать ни слова, будто текст застыл, превратился в камень и теперь навсегда останется черновиком, неудачной попыткой. Каждый день я садилась за компьютер, открывала файл под названием «Ничто», перечитывала первый фрагмент, стирала кое-какие фразы, расставляла запятые, а дальше – пустота, бессилие, ничто. Вот именно – ничто. У меня не получалось то, чего я хотела добиться, то, о чем я мечтала, я словно утратила свой талант.

Однако наваждение никуда не делось, я продолжала просыпаться по ночам точно так же, как всегда, когда я начинаю книгу – мысли вертятся вокруг текста, и в течение нескольких месяцев я только и делаю, что пишу – в ванной, в метро, на улице, повсюду. Но тогда, впервые в жизни, нажимая на клавиши компьютера или хватая ручку, я не чувствовала ничего, кроме страшной усталости и невероятного уныния.

Я переделала рабочее место, купила новый стул, достала из закромов ароматические свечи (в результате ими пропахла вся комната), я заставила себя гулять, бродить по улицам, перечитывать свои заметки за последние несколько месяцев. У меня на столе валялись старые фотографии, вырезанные страницы из журналов, рекламные буклеты и знаменитые листовки с лицом Люсиль.

Чтобы создать для себя иллюзию творчества, я решила слово в слово записать свои беседы с теми, кто знал Люсиль. В моей предыдущей работе это называлось анализом содержания, который осуществлялся с помощью специальной, заранее подготовленной схемы – плюс учитывались темы, спонтанно возникнувшие в ходе разговора. Несколько дней с утра до вечера я провела в наушниках, глядя в экран горящими глазами и надеясь ничего не упустить.

Я слышала, как менялись интонации, я слышала щелчки зажигалок, выхлопы сигаретного дыма, шуршание фантиками и бумажками в тщетных поисках одноразовых платочков на дне сумки, раскаты грома, когда кто-то сморкался, паузы, слова, вылетевшие из головы, и слова, непроизвольно слетевшие с языка. Лизбет, Варфоломей, Жюстин, Виолетта, мамины братья и сестры, моя сестра Манон и все те, кого я видела в последние недели, согласились доверить мне свои воспоминания, свои биографии, свои соображения по поводу своих биографий – настолько, насколько могли. И теперь они ждали, гадали, что я со всем этим сотворю, какую форму обретут в моих руках чужие истории, какой окажется в итоге цена исповеди.

А я внезапно поняла, что не способна ни на что.

В потоке слов и среди черных дыр молчания одна фраза Варфоломея по поводу смерти Антонена меня особенно потрясла.

– Если бы я был там, он бы не погиб, – сказал шестидесятипятилетний мужчина.

Помимо этих слов, я отметила в чужих ответах еще много чего – страхи, сожаления, непонимание, боль, чувство вины, гнев, иногда – успокоение.

Жюстин, когда я вечером провожала ее до метро после долгой беседы о маме, внезапно произнесла:

– Ты должна завершить свой роман на оптимистичной ноте. Надеюсь, ты понимаешь. Ведь все мы вышли из него.

А как-то раз за обедом с подружкой – я тогда уже заканчивала с интервью, но по-прежнему не писала – мой рот сам по себе открылся и выдал такую фразу: «Мама мертва, но я работаю с живым материалом».

Первая драма (есть и другие) в семейной мифологии – смерть Антонена. Чтобы ее описать, я должна была выбрать одну из предложенных мне версий, наиболее близкую к тому, что рассказывала бабушка Лиана, сидя на табуретке в кухне с невероятными стенами цвета горчицы, которые олицетворяли в моем сознании детство и давно уже не существовали. По одной версии, Лиана и Жорж, оба на каникулах в Л., отправившись на обед к соседям, оставляют детей одних примерно в трехстах метрах от дома. Антонен и Томми падают в колодец, дети зовут взрослых, те прибегают – но слишком поздно. По другой версии, беременная Лиана с огромным животом сама прыгает в колодец и ныряет в поисках сына – лишь изредка ее голова всплывает на поверхность, бабушка глотает воздух и снова погружается…

Одни говорят, что мальчики прыгали на досках до тех пор, пока дерево не надломилось. Другие говорят, что Антонен и Томми спокойно мастерили из глины разные безделушки, а гнилые, погрызенные крысами доски внезапно не выдержали. И наконец, третьи говорят, что упал только Антонен.

Что я себе вообразила?

Что я смогу рассказать о детстве Люсиль, основываясь на чужих воспоминаниях, на фактах, на объективных свидетельствах? Что достаточно погрузиться в незнакомый материал и сделать выбор? Что это легко, как дважды два?

С какой стати? На каких правах?

Конечно, я надеялась докопаться до правды. Но правда не существовала. Передо мной мелькали разрозненные фрагменты жизни, сама идея собрать их и структурировать казалась фикцией. Почему я решила, что мне удастся привести жизнь Люсиль к единому знаменателю? Чего я хотела? Проанализировать кривую чувств? Пролить свет на неведомую тайну? Объяснить боль?

Боль нашей матери была частью детства и частью взрослой жизни, она во многом сформировала меня и сестру. Однако попытка разложить чувства по полочкам обречена на провал. Поэтому я могу создавать лишь обрывочное, фрагментарное, гипотетическое повествование.

Литература бессильна. Она лишь позволяет задавать вопросы, копаться в собственной памяти.

Семья Люсиль и впоследствии наша семья всегда вызывали интерес и являлись предметом разговоров. Люди, которых я опрашивала, проводя свое исследование, часто использовали слово «завораживающая» применительно к нашей семье. Это слово я много раз слышала и в детстве. Моя семья – фейерверк, зрелище, достойное аплодисментов, целый мир, чьи мертвецы продолжают неутомимо напоминать о себе, так что эхо их голосов, словно колокол отчаяния, постоянно звучит в ушах. Сейчас я понимаю, что воспоминания о моей семье способны заглушить любые слова.

Братья и сестры Люсиль (те, кто остался) живут в разных частях Франции. Лиана умерла за полтора месяца до моей мамы, и я уверена – смерть Лианы, потерявшей к тому времени уже троих детей, дала Люсиль зеленый свет, чтобы положить конец собственной жизни. Каждый из членов семьи хранит в памяти свою версию важных для нас событий, и порой они настолько расходятся, что составить объективное мнение просто невозможно.Однажды утром я проснулась и решила – буду писать, сяду на стул и буду продолжать поиски, даже если они окажутся бессмысленными. И, может, моя книга станет путеводителем по моей собственной жизни, учебником по написанию романов, текстом о тексте, незаконченным исследованием. Но также моя книга станет неуверенным и бесконечным движением от меня – к маме.

Лиана, моя бабушка, была прекрасной рассказчицей. Но когда я думаю о ней, то, помимо огромной книги сказок и многочисленных спортивных состязаний, мне вспоминается, как бабушка сидела на кухне в невообразимой вязаной пижаме красного цвета (вплоть до восьмидесятилетнего возраста Лиана носила разнообразные ночнушки и пижамы собственного изготовления, ярких оттенков, с капюшоном или без него), словно шаловливый гном или домовой, сверкая глазами и в сотый раз рассказывая одну и ту же историю своим певучим радостным голосом. Лиана любила рассказывать. Например, о том, как в двадцать два года она расторгла свою помолвку, потому что за несколько дней до роковой даты мать объяснила ей, в чем состоит роль жены. Подобно большинству девушек своего возраста, Лиана практически ничего не знала об отношениях полов. Она согласилась выйти замуж только потому, что молодой человек соответствовал ее представлениям о хорошем супруге. Лиане хотелось стать взрослой дамой. Однако между этим желанием и перспективой оказаться голой в кровати с мужчиной, который, по запоздалым словам матери, будет разными способамиполучать удовольствие, – целая бездна. О том, чтобы смириться, и речи не могло идти. Лиана любила рассказывать о своем строгом буржуазном воспитании, о запретах разговаривать за столом, о требованиях отца и о том, как он, почетный житель города Жьен, в конце концов, согласился расторгнуть помолвку, хотя ужин давно заказал и оплатил. Спустя несколько месяцев, приехав навестить в Париже одну из старших сестер, на танцевальной вечеринке Лиана встретила моего дедушку. В ту пору Лиана работала учительницей физкультуры в женской школе, которую сама окончила. Жорж заявил Лиане, что она восхитительная голубая фея (несмотря на то, что платье она надела зеленое). Жорж не отличался дальтонизмом, зато знал, как удивить женщину. Лиана влюбилась в моего дедушку с первого взгляда, и теперь мысль о том, чтобы лечь голой в его постель, показалась ей не просто здравой, но очень даже приятной.