Фред Паронуцци - 10 лет и 3/4 Страница 5

Она все время улыбалась, тыкала пальцем в гори­зонт и, судя по всему, была просто счастлива оказать нам услугу, а ее собака между тем писала на колеса проезжающих автомобилей.

Мы пересекли сквер, где детишки катались на сан­ках, и зашли в квадратное строение. Папа купил у од­норукого дядечки три билетика. Мы сели в кабинку. Напротив расположились три китайца: девочка и два мальчика. Таким образом, все места в кабинке оказа­лись заняты. Мы поднялись наверх и поплыли над на­бережной. Кабинка качалась и скрипела, словно ус­тала работать и просилась на пенсию, казалось, мы сейчас сорвемся и полетим в речку.

Я на всякий случай покрепче сжал ягодицы, потому что от тряски мне захотелось в туалет, но вместо это­го меня вырвало, и пейзаж за окном стал неразличим. Папа посмотрел на меня такими глазами, будто не ве­рил, что все это происходит на самом деле, а мама ста­ла вытирать все платочками, бормоча, что это естест­венно, столько сегодня было волнений, бедный ребе­нок. В кабинке дико воняло. Остальные пассажиры прижались друг к другу и были счастливы, когда уве­селительная поездка наконец завершилась.

В животе у меня было пусто, и я умял целую вазоч­ку десерта с бумажным зонтиком. Солнце клонилось к закату. Я стал рассматривать схему гор, чтобы вы­брать что-нибудь новенькое для своей коллекции наз­ваний. Особенно мне приглянулся пик Неборез.

Гренобль сверху выглядел просто восхитительно: маленькие красные домики, гирлянды огней и изви­листые проспекты.

Сидя рядом за столиком, папа и мама держались за руки: война была окончена. Так мы наслаждались се­мейным счастьем и покоем, пока не почувствовали, что замерзли и немного проголодались.

Мы спустились пешочком, потому что я наелся груш со взбитыми сливками и отчаянно рыгал. На полпути нас обогнали три китайца: теперь они заняли среднюю кабинку – ради эстетики и гигиены. Увидев нас, они страшно обрадовались, что на этот раз мы не принимаем участия в их увеселительной поездке. Мальчики махали нам руками, а девочка щелкала фо­тоаппаратом, чтобы потом продемонстрировать друзьям, какие мы, французы, красивые.

Папа спросил, что бы мы хотели съесть, и я ответил, что пиццу. Честно говоря, на набережной Гренобля пицца в огромном почете, и найти там что-нибудь другое все равно невозможно.

Свет фонарей играл в потоках реки Изер. Мама за­метила, что нужно выбрать пиццерию, где уже сидят люди: постоянная клиентура – верный признак каче­ства. В «Пиноккио» и «Милано» клиентуры было с избытком, поэтому мы зашли в «Соле Мио».

Я заказал пиццу «Четыре сыра», мама – «Четыре времени года», а папа – «Спагетти болоньезе». Тесто в руках повара вертелось наподобие волчка, и он, ви­дя мое восхищение, попробовал даже жонглировать им, но потерпел крах: пицца шлепнулась на пол.

Потом зашел усатый дядечка с розами под защит­ной пленкой. Папа купил одну розочку и вручил ма­ме, которая густо покраснела. В романтическом угаре папа наклонился к ней, чтобы урвать поцелуй, опро­кинув при этом графин с вином, и со скатерти вниз побежали веселые ручейки. «Ничего страшного, ми­лый», – успокоила его мама, а на моих штанах обра­зовалось большое винное пятно.

Ближе к концу ужина в ресторане зазвучало «Bella Ciao», и папа подхватил знакомую песню, желая окон­чательно очаровать супругу. Повар, задремавший бы­ло у камина, сразу проснулся и запел с папой дуэтом.

Клиентура пиццерии приветствовала певцов шква­лом аплодисментов. Люди кричали: «Браво! Бис!», но представление на этом закончилось. Папе бесплатно подлили вина «от заведения», а розовые лепестки от­делились от лишенного шипов стебля и опали.

– Ничего удивительного, – объяснила нам мама. – Я читала в «Мари Клер», что цветы иногда замора­живают, как рыбу в панировке, для придания им то­варного вида.

Папа расплатился, и мы немного прошлись по цент­ральным улочками. Повсюду вертелись шампуры с мясом, золотистый картофель с шипением поджари­вался в масле…

Тем временем окончательно стемнело. Мы выехали с подземной стоянки и рулили по набережной, вдоль которой выстроились сексапильные девицы. Мне захотелось прямо-таки каждую намазать кремом из того журнала.

– А что все эти тетеньки делают под фонарями? – поинтересовался я.

– Ждут автобуса, – нашлась мама. – Они задержа­лись в офисе и спешат домой…

– Думаешь, я не знаю, что это шлюхи? – возмутил­ся я. – Детей обманывать нехорошо!

Папа захихикал, а мама воскликнула, что мы катим­ся в пропасть, что молодежь в наше время стала страшно испорченная, а папа на это возразил, что та­кова жизнь и не надо драматизировать, а затем уста­вился на рыжую дамочку в прозрачном пластиковом плаще. Под плащом были видны сиськи, а из попки торчала веревочка. В результате мы едва не врезались в машину впереди нас, а мама заявила, что да, конеч­но, чего же ждать от мальчика, у которого отец такой озабоченный, прямо-таки сексуальный маньяк, – и опять началась война, и так до самого Южина…

Гренобльские шлюхи, если честно, были не пер­выми шлюхами в моей жизни.

В нашем в доме живет своя собственная отставная шлюха, мадам Гарсиа, она служит у нас консьержкой.

Шлюхи – древнейшая профессия. По-моему, это надо понимать так: когда человечество впервые столкнулось с проблемой безработицы, нашелся храбрец, который поднял руку и сказал: «Я, пожалуй, стану шлюхой, работа у меня будет такая…» И тогда остальные приободрились и тоже начали подыски­вать себе работу. Шлюха у них уже была, поэтому один из них решил стать крупье, другой – тренером по серфингу, и пошло-поехало…

Шлюхи – воспитанные люди называют их «прос­титутками» – занимаются тем, что сдают внаем ниж­нюю часть тела: попку и все такое. Таким образом они зарабатывают себе на жизнь и удовлетворяют мужские прихоти. Получается, что нижняя часть су­ществует как бы сама по себе, и этот принцип кажет­ся мне вполне разумным.

Их услугами пользуются девственники, которые никогда не видели попку и все такое и вынуждены брать это внаем, потому что страдают из-за своего не­вежества, а еще те, у кого дома имеется собственная попка и все такое, но по каким-то причинам она пе­рестала их устраивать, и те, кто повстречал попку своей мечты и все такое, но потом любовь прошла и теперь у них ностальгия…

Мадам Гарсиа промышляла в Париже, а потом приехала проветриться в нашу гористую местность и, поскольку срок годности у нее давно истек, решила заделаться консьержкой. И правильно сделала: увидишь ее поутру – с мусорным ведром в грубых красных лапах, самокруткой в зубах и в желтых бигудях – и не сразу поймешь, мужчина перед тобой или женщина, какая уж там попка и все такое.

А когда мадам Гарсиа, стоя на четвереньках, моет лестницу, кажется, что она вот-вот растечется, будто расплавленный сыр, и внизу, у велосипедного склада, образуется жирная лужа – братец Жерар пойдет за мопедом и увязнет. Он, кстати, утвержда­ет, что мадам Гарсиа сучка не только в прямом, но и в переносном смысле, потому что однажды она нехо­рошо с нами обошлась, еще давно, когда мне было три года…

На Святого Фредерика братец Жерар подарил мне курицу, чтобы я мог есть яйца всмятку, богатые протеинами и микроэлементами, жизненно мне необходимыми. Из любви к зимним видам спорта мы назвали ее Мариэль Гуашель [14] – она была девочкой, а не мальчиком, поэтому Жаном-Клодом Кили мы ее окрестить не могли. Проблема состояла в том, что наша квартира находится на пятом этаже и бал­кончик у нас крохотный, поэтому обустроить несуш­ке достойный курятник не представлялось воз­можным. Тогда мы договорились с мадам Гарсиа, у которой есть маленький огороженный садик рядом со стоянкой, что Мариэль Гуашель пока поживет у нее. В качестве вознаграждения мы посулили ей часть куриного урожая – консьержке тоже не по­мешали бы яйца, при ее-то здоровье. Она, потаскуха такая, согласилась, и мы решили, что все отлично, у нас полнейшая дружба и международная соли­дарность…

Как-то в июле мы всем семейством отправились на выходные к ущелью Мадлен, посмотреть на ве­логонщиков «Тур де Франс». Мы поставили там палатку, и у меня даже есть фотография, на которой семейство Фалькоцци в полном составе – все за­горелые, довольные, а на заднем плане, приподняв­шись в седле, проезжает Эдди Меркc. Эта фотогра­фия в рамке стоит у меня на столе.

И вот воскресным вечером мы подъезжаем к дому, а навстречу нам несется консьержка, вся красная, кремовая маска расползлась, а навозная муха прилипла прямо к роже. Она взволнована, задыха­ется.

– Какое горе, – кудахчет она,– какое горе! Не­сушка-то ваша подохла, удар ее хватил, вмиг посине­ла и упала, и вонь стояла страшная, такая жара, пришлось мне ее закопать в саду, потому как соседи, сами понимаете, не постеснялись бы в выражениях. Вот здесь я ее похоронила, вот, посмотрите! – С этими словами она увлекает нас в дальний угол двора, где над свежим холмиком возвышается маленький кри­венький крестик из веточек. Настоящая могила, пря­мо-таки человеческая.