Джордже Менюк - Диск Страница 5

– Только не бабу! – засмеялась Магда. – Бабу за четыре года не узнаешь, поверь мне! Мы из чертова семени, и если которая из нас захочет, так хоть три пуда соли с нею съешь, а не узнаешь, ни что она думает, ни что собой представляет. Так-то, мой мальчик. И поменьше хвастай, что учился в университете. Вы все эти четыре года болтались по притонам Аркодабары. Ах, мы учились в Аркодабаре! Ах, какие там горы! Мне ведь тоже хотелось бы увидеть эти горы, хоть раз в жизни… – неожиданно грустно закончила Магда. – Такое счастье выпало, чтоб сгореть ему ясным пламенем!

– Я и не думал хвастать. Просто рассказал тебе то, что знаю. Нельзя быть такой несправедливой.

– Хватит тебе болтать о справедливости! Твое понятие справедливости не всем по карману. Я ведь тоже училась в гимназии, правда, всего три года, но носиться тебе с философией нечего. Может, мне не меньше твоего хотелось видеть горы, но кроме этого вонючего города я ничего не видела и не увижу. Рамидава – моя колыбель я моя могила. Здесь буду сидеть и лить слезы, кажется, так говорил Дософтей или Варлаам, не помню уж, кто из них. Если бы мой отец не погиб, возможно, и я училась бы в Аркодабаре среди Карпатских гор. Но его угораздило попасть под поезд. Надо же такому случиться! Как там все это вышло, я точно не знаю, но, думается мне, на матери большой грех. У нее тогда был любовник, она все ему отдавала, даже кормила борова такого! Как же, хорошо помню это рыло с соломинкой во рту. Он всегда ее жевал. Отец мой был молчуном, каких свет не видел, и если он что и замечал, все про себя держал. Да что толку? А я тогда училась в гимназии и, не случись этой беды, могла бы со всеми вами кантоваться в университете. Попробовала бы тогда потягаться со мной эта самая невеста Адриана! Меня бы бодал рогами этот бычок – будь спокоен! Я тебе прямо в твои бесстыжие глаза скажу: не будь того несчастья у Бучумен, когда отца искромсал поезд, была бы я в Карпатах, вместе с вами, только потом не хвасталась бы этим перед такими же, какой я стала теперь. Можешь надеть свои очки, без них твоя голова вроде желтой тыквы с сухим хвостиком. Пусть уж лучше будут твои глаза напоминать жучка-древоточца, чем видеть тебя вислоухим лопухом. Я хоть и конченый человек, но не зловредна. «Каков мир – таковы и мы». Есть такое изречение или это я его придумала? – И Магда надела мне очки.

– Если мир меняется к лучшему, то и мы становимся лучше, – пробормотал я, – ты права, Магда.

Я тихо опустил ей на плечо свою руку, Магда слегка наклонилась и прижалась лбом к моему лбу. Мне хотелось рассказать ей о том, что я всегда хранил про себя. Эта моя тайна была подобна письму, которое, вместо того чтобы бросить в почтовый ящик, швыряешь в подвал, где его вместе с остальным мусором бросят в печь. Возможно, потом ты будешь об этом сожалеть, – кто знает!

Сравнение моей головы с желтой тыквой пробудило в памяти забытое. Чьи-то невидимые пальцы коснулись трепетной пружинки, она вздрогнула, и заработали колесики воспоминаний. Я снова очутился в третьем классе гимназии. Стояло засушливое лето, и мы играли в ойну в долине Боураша. Тут мы и услышали весть о том, что кто-то попал под поезд. Одни говорили, что это произошло в результате столкновения пассажирского поезда с товарным, другие – что человек сам бросился под колеса. Мы помчались к месту катастрофы.

И вот тогда, впервые в своей жизни, я увидел разрезанное пополам человеческое тело. Верхняя часть туловища лежала на шпалах, ноги – в кювете. Первыми я почему-то увидел ноги и ясно представил, что вот совсем недавно человек шел на этих ногах, шел, задумавшись о чем-то, и не слышал, не видел, как сзади на него надвигается смерть. Я посмотрел на голову погибшего, и она напомнила мне желтую тыкву. Я подумал: «Разве это голова человека?!»

Я обессиленно прислонился к телеграфному столбу. И вдруг услышал гул проводов – деловитый, упорный. И тогда я со страхом подумал, что даже этот деревянный столб более живой, чем то, что осталось на шпалах от человека. Появился полицейский и всех прогнал. Но мы бы ушли и сами, на такое долго смотреть нельзя. Я с трудом оторвался от столба, который гудел, как растревоженный улей. Продолжать игру войну уже никто не мог, мы разбрелись по домам. Потрясенные виденным, мы уносили в своих душах тяжелые шпалы.

Но я не смог усидеть дома и вернулся назад. Не знаю, что меня повлекло… Лучше бы я этого не делал. Там уже была телега с бортами из досок, обычно в них перевозили уголь, овощи или разный хлам. И вот в эту телегу погрузили останки, накрыли их соломой и мешками. Неподалеку стояли несколько женщин, прикрывая ладошками рты.

Возница – высокий худощавый старик в дырявой шляпе, нахлобученной на глаза, – стегнул клячу, и она нехотя тронулась. Старик пошел рядом с телегой. Я запомнил, что он несколько тянул одну ногу, его башмаки были подвязаны проволокой, чтобы держались подошвы. Он шел рядом с телегой, и со стороны казалось, что везет он капусту или что-нибудь другое, столь же безобидное.

Следом зашагали притихшие женщины. Они казались мне пугалами. Я пошел тоже и все смотрел на правое колесо, надсадно скрипевшее, оно вихлялось из стороны в сторону, мне казалось, что оно вот-вот соскочит. Возница молча и равнодушно шагал рядом с лошадью, женщины начали перешептываться, а я все боялся, как бы не слетело колесо. И тревожно отдавался во мне гул телеграфного столба у железнодорожного полотна.

Потом я заметил, что к нашей группе присоединилась женщина в ярком желтом платке. Вроде бы на голове у нее расцвел подсолнух. Она о чем-то спросила, и ей ответили вполголоса. Женщина в желтом платке покачала головой и снова о чем-то коротко спросила. Ей ответило несколько голосов сразу. Тогда она быстрым шагом догнала подводу, откинула мешок и принялась разгребать солому. Она это делала так решительно и лихорадочно, что даже возница не сказал ни слова. Вдруг она закинула вверх побелевшее как мел лицо и страшно закричала. Это и была жена погибшего.

Вот так и осталась Магда Никоарэ сиротой.

Я все еще держу руку на плече Магды. Мне очень хотелось курить, и я сказал:

– Я закурю, ладно? Если Адриан и проснется, то это даже к лучшему. Мне необходимо переговорить с ним.

– Ну что ж, – неожиданно согласилась Магда. – Поговори. Я с ним почему-то боюсь говорить, кажется, скажу не то, какую-нибудь глупость. Поговори, Михай, милый, а я послушаю, о чем вы будете говорить.

– Чего же ты боишься?

– Да вот… не знаю сама. Боюсь ошибиться.

– Этого не избежать, – сказал я, – все мы совершаем ошибки. Сперва совершают ошибки родители, и мы их за это упрекаем. Потом другие ошибки делаем мы сами, и наши дети будут упрекать нас. Может, на наших ошибках и земля держится.

– Опять философствуешь, – усмехнулась Магда. – Нет, я боюсь другого. Боюсь вывернуть перед ним свою душу. Закуривай скорее!

– Эх, Магда! Все-таки напрасно ты не училась дальше. И потом, можно же было поискать работу…

– Все, что я могла сделать, – сделала. Но я поздно поняла то, что понимаю теперь. Я крепка задним умом, так было со мной всегда. И потом… моя мать…

– Надо было помочь и матери.

Магда горько усмехнулась.

– Советы давать легко, это я тоже знаю. Но что ты знаешь о моей жизни, очкарик? Я старалась помочь матери, в чем могла. Но она после той истории начала пить. Сквозь горячий пар над лоханью я видела, как блекнет ее красота и свежесть, как она теряет свой прежний образ. Она пропивала все мои деньги. Тогда я устроилась в парикмахерскую, думала – получу специальность. Хозяин окрутил меня, и стала я его любовницей. Он ведь грозил, что выбросит меня на улицу. А у самого, черта лысого, жена и дети… Знаешь, что он говорил? Что у него какой-то особый модус вивенди. Прямо так и сказал. И обкорнал меня этот севильский цирюльник! Сбежала я от него, поступила на трамвай билетершей. В один прекрасный день садится в трамвай бандит с пушком на подбородке и принимается толочь воду в ступе. Клялся, что без меня жить не может. Глаза у него были как у кота – раскосые, наглые, – меня прямо-таки в дрожь кидало. Садится в мой вагон сегодня, завтра… Пока не спер у меня сумку с дневной выручкой. И снова пришлось мне стать у корыта с бельем. Ты что, не знаешь, как трудно у нас в городе найти работу? А мать все пила, требовала денег, гнала меня на панель. И я пошла. Куда было деваться? А теперь вот спохватилась, стало страшно, что подохну одна-одинешенька и никто даже не вспомнит обо мне.

– Почему же так, Магда? Ты еще молода…

– И в молодости боятся одиночества. Но сейчас, когда жизнь так перевернулась, когда все зашевелились, словно в растревоженном муравейнике, я и вовсе растерялась. Мне говорят: теперь все пойдет по-другому. А я думаю: почему же тогда одни радуются, а другие плачут? Одни удирают из Рамидавы, кляня все на свете, другие – мчатся сюда и веселятся, что настанет другая жизнь. Ничего не понимаю. Мать тоже веселится и пьет больше прежнего. А я не могу спать по ночам, лежу, смотрю в потолок и боюсь. Чего боюсь? Да всего. И что опять могу совершить ошибку, и что останусь одинокой. Если бы меня взял с собой Адриан, он ведь тоже хочет уехать из Рамидавы, куда-то на Дунай. Я бы с ним поехала на край света, ничего бы не побоялась. Я ребенка от него хочу, Михай.