Патрик Модиано - Незнакомки Страница 5

Ну а потом он тоже приехал в Париж, на Лионский вокзал. Однажды рано утром, как и я. И примерно в том же возрасте. Он начал рассказывать все это еще в номере отеля, при свете люстры, которую не выключал даже днем. Со временем я привыкла к этому – более того, наивно полагала, что яркий свет поможет рассеять окутывающий его туман. В то утро, когда он приехал в Париж, на вокзале его никто не встретил. А в квартале, где он провел все свое детство, его родные и друзья бесследно исчезли. Все это он рассказал мне потому, что я приехала из Лиона – города, с которым была связана часть его жизни, те времена, когда ему было столько же лет, сколько мне сейчас. И еще потому, что в нашу первую ночь я назвала его «Ги», но как-то через силу – мне не нравилось это имя, оно ему не шло. Наверное, он почувствовал мое внутреннее сопротивление и, сказав мне: «Ну да… Можешь называть меня Ги», расхохотался. Он все твердил: «Ги… Ги…», словно сам хотел привыкнуть к этому коротенькому имени; в конце концов я тоже стала смеяться.

Вот тут-то он и объяснил мне, что «Ги Венсан» – его псевдоним. Я спросила, можно ли мне называть его настоящим именем. О, это очень мило с моей стороны, но он бы не хотел, он уже давно свыкся с «Ги Венсаном». Для него «Ги Венсан» ассоциировался со свежестью, весной, с белым цветом, это было надежное, успокаивающее имя. И потом, оно служит ему барьером, укрытием. Оно всегда стоит между ним и другими людьми, как двойник, как ангел-хранитель. И он снова захохотал. И я тоже. Дурацкий смех заразителен, вот только было ли мне смешно на самом деле? В резком свете люстры комната вдруг показалась мне холодной, нежилой. А рядом со мной находился незнакомец, скрывавшийся под чужим именем. Я замечала, что он никогда ничего не оставляет за собой – ни на тумбочке, ни на кресле, ни на ковре. Он прибирал все – одежду, окурки, даже обувь. Когда мы выходили из номера, от нас не оставалось никаких следов, разве что неубранная постель, да и то я часто видела, как он наспех оправляет ее и накидывает покрывало. Старая привычка времен пансиона, объяснил он. Его костюмы, несколько книг и другие вещи хранились в чемоданах в просторном помещении агентства. Там, где он работал со своими пресловутыми «компаньонами». Он часто наведывался туда поздно вечером и брал меня с собой. Агентство тоже находилось рядом с отелем, в жилом доме на улице Понтье. В эти часы там никогда никого не бывало. Я ждала его в кабинете. Он брал нужные вещи, складывал их в дорожную сумку. И мы возвращались в отель. Один-единственный раз он назвался своим собственным именем. Это случилось во время нашей с ним поездки в Швейцарию. В Лозанне мы сидели в холле какой-то гостиницы в квартале Уши́,[4] даже не помню почему. Вокруг нас было полно мужчин и женщин, похожих на зажиточных буржуа. В основном французы с несколько старомодными манерами; даже в их туалетах проскальзывало что-то устаревшее. Но выглядели они прекрасно. Такие загорелые. И все были явно знакомы друг с другом. На большом столе высились стопки книг. Сухощавый человек с густыми бровями, в галстуке-бабочке подписывал эти книги всем желающим. Участники сборища поглядывали в нашу сторону удивленно, даже неприязненно. Они, видимо, никак не могли понять, каким образом мы затесались в их компанию. Я пытаюсь представить себе, как же мы тогда выглядели среди них. Только что я заметила на террасе кафе у причала белокурую девушку; рядом сидел мужчина с лицом гангстера. В молодости я была похожа на эту девушку с широко распахнутыми глазами. Она молча, затаив дыхание, внимала своему спутнику. А он слегка напомнил мне Ги Венсана своими темными волосами и небрежной манерой курить и наполнять стакан. Только Ги – придется уж мне называть его этим именем – был более крепкого сложения. Но притом ходил он легким упругим шагом, точно на пуантах. В тот день в Лозанне, в холле отеля, Ги встал и пошел именно такой поступью сквозь светскую толпу. Он застрял в давке, и я испугалась, что он начнет расталкивать этих лощеных дам и господ. Я была уверена, что он пьян. Вдруг он вернулся, обнял меня за плечи и повел к столу, где автор с бабочкой надписывал свои книги. Ги взял одну книгу из стопки. Она называлась «Жить на Мадейре». Я потом долго хранила ее у себя и потеряла лишь при отъезде из Франции. Человека, сидевшего за столом, окружала густая толпа почитателей. Ги перелистал книгу и нагнулся к нему:

– Можете надписать ее мне?

Писатель поднял голову. Выражение лица у него было отнюдь не любезное. Он носил бабочку в горошек.

– Как ваше имя? – сухо спросил он.

И тогда Ги назвал свое настоящее имя. Я впервые услышала его: Альберто Цимбалист. Писатель нахмурился, как будто это звонкое имя его шокировало. И пренебрежительно спросил:

– Не угодно ли назвать по буквам?

Ги положил открытую книгу на стол и опустил руку на плечо писателя. Так, что буквально припечатал его к стулу. Он нажимал все сильнее и сильнее, и писатель, сгибаясь под его рукой, испуганно таращился на него. Потом Ги продиктовал свое имя по буквам. Окружающие боязливо разглядывали его. Им явно хотелось вступиться за писателя, но они не решались, видя крепкую фигуру Ги. В общем, пришлось автору все-таки надписать книгу. На лбу у него выступили капли пота. Ему было страшно. Ги забрал книгу, но продолжал сжимать плечо писателя. Тот смотрел на него с ненавистью, плотно сжав губы.

– Оставьте же меня, месье, – прошипел он наконец.

Ги любезно улыбнулся ему и убрал руку. Писатель встал и с нарочитым старанием принялся поправлять свою бабочку в горошек, устремив на нас злобный змеиный взгляд. Я испугалась: вдруг он сейчас вызовет полицию! Ги прочел название на обложке и спросил, все с той же любезной улыбкой:

– Ну и как там, на Мадейре, красиво?

Не знаю, был ли он пьян, или просто ему вдруг стало тошно, как это часто случалось. В этом гостиничном холле мы с ним были совсем одни, как в тот первый день в Булонском лесу, среди принаряженных гуляющих семей и дам в каракулевых манто. Но зато мне теперь было известно его настоящее имя. Только вправду ли оно принадлежало ему? Все, с кем он встречался в Париже, видимо, знали его не под этим именем. Интересно, до какого возраста он жил с ним? Я не смела его расспрашивать. Однажды днем он повез меня в такси на улицу Винез, потому что Мирей Максимофф наверняка волновалась: вот уже три дня я не давала о себе знать и хотела успокоить ее. Вдруг он сказал:

– Сейчас я тебе покажу, где жил, когда был мальчонкой.

Он выразился именно так, как говорят в парижских предместьях, – «мальчонка».

– Это совсем рядом с Булонским лесом.

Он остановил машину при въезде в Сад Ранлага: простоватое словцо «мальчонка» никак не сочеталось с этим фешенебельным кварталом.

Мы шагали по аллеям. Солнце едва просвечивало сквозь дымку облаков, все вокруг пылало медно-рыжими красками. Под ногами шуршали опавшие листья.

– Вот, смотри – я играл в этом саду по воскресеньям и четвергам…

Я по-прежнему остерегалась расспрашивать его. Я была очень молода и плохо знала мужчин, но быстро уразумела, что он не тот человек, который станет отвечать на вопросы.

Мы очутились в глубине парка и вышли на какую-то широкую улицу. Сделали еще несколько шагов, и он остановился на тротуаре перед жилым домом, первым с угла.

– Тут я и жил, на третьем этаже.

И он указал на одно из окон.

– Вон там была моя комната.

Он зашел в подъезд, увлекая меня за собой. Постучал в застекленную дверь консьержа. Она приоткрылась, и в проем высунулась лысая мужская голова.

Ги сказал:

– Я хотел узнать, нет ли новостей от месье Карпантье.

На всякий случай я запомнила это имя. Карпантье. Старик объявил, что месье Карпантье давно уже тут не живет – с тех пор, как он сам заступил на это место. Ги пожал плечами.

– У вас нет его нового адреса? – спросил он.

– Нет.

И снова мы зашагали по улице, вдоль Сада Ранлага. Ги объяснил мне, что месье Карпантье – бывший консьерж того дома, где они с отцом жили когда-то в большой квартире. Его отец был консулом Перу в Париже. Потом началась война, и отец вернулся туда, в свою страну, а его оставил на попечение месье Карпантье. По всей видимости, отец напрочь забыл о нем, так как больше никогда не давал о себе знать. Говорил ли он правду? В тот день я попросила его высадить меня на площади Трокадеро. Мне не хотелось, чтобы Мирей Максимофф видела нас вместе. Консул Перу. Эдди, мужа Мирей Максимофф, тоже называли Консулом. Это странное прозвище было взято из какого-то романа, где один персонаж очень походил на него и точно так же много пил. Долгие годы спустя я иногда просыпалась среди ночи внезапно, словно от толчка, и потом не могла уснуть до утра. Лежала и перебирала в памяти все эти горестные подробности. И говорила себе: надо все-таки когда-нибудь проверить то, что он тебе нарассказывал. Но в конце концов я вразумляла себя и успокаивалась. Бесполезно все это. Слишком поздно.