Муса Ахмадов - Дикая груша у светлой реки Страница 5

— Ты убил его! — закричал он, наставляя пистолет на Дени.

— Зачем мне его убивать? — закричал в ответ и Дени.

Вставшие между ними люди разняли их…

С теми, кто отвозил тело, он отправился в село. Похороны были многолюдными. Люди очень тяжело восприняли убийство безвинного Берса. Он увидел и Камету, впервые после замужества, ее вывели, чтобы выразить ей соболезнование, она не держалась на ногах, и ее, плачущую, поддерживали две женщины. Двое детей — сын и дочь — остались без отца.

На третий день отец отвел его в сторону:

— В этом нет твоей вины?

— Конечно, нет, дада.

— Я к тому говорю, что бывает и по неосторожности, нечаянно, в оружии заключено много коварства.

— Мое оружие подлости не совершало, дада.

— Ты можешь в этом поклясться?

— Конечно, могу.

— Это хорошо. Ни в коем случае не проливай кровь чеченца. Кто бы что ни сделал, кем бы он ни был, ты не имеешь права убить или ранить чеченца. Какой бы большой начальник ни приказал тебе, не делай этого. Для сына нет начальника выше, чем отец.

Он бы и так не поднял руку на чеченца. Что там говорить о стрельбе, он не выносил даже неприличного разговора между двумя чеченцами. Когда произносилась непристойность, он сердцем чувствовал, что рушится что-то большое, казавшееся до сих пор святым. Даже если бы Берс не встал между ними, он не собирался трогать Дени. И оскорбить его не собирался, заставив сложить оружие. Он сказал те слова только для того, чтобы испытать его. Это же не дело — пытаться оскорбить друг друга. Ему не нужно было государство, которое создается, ошельмовав одних чеченцев, раздавив их, сделав других победителями. Так же считал его командир Усман. Когда ему приказали выбить с помощью оружия милиционеров, укрепившихся в здании Городского собрания, Усман сказал: «Я не намерен воевать с чеченцами, я буду воевать с внешним врагом, если он нападет на нас». С этого дня начались трения между военачальниками высокого ранга и Усманом. Когда его убили в бою, среди вождей мало кто искренне оплакивал его. Они вздохнули свободно, избавившись от человека, который говорил правду в глаза. Мало кто выступал против новых порядков, теперь путь был свободен.

Потом, после похорон Усмана, зло, обрушившееся на народ, подобно горной лавине, размело грани взаимоуважения и благородства, казавшиеся до сих пор нерушимыми. Когда изредка, раз в два или три месяца, наведывался в село, он рассказывал отцу про то, что ему не нравилось в государственных чиновниках, особенно как они пытаются опорочить несогласного с ними, унизить его, оскорбить.

Отец мрачнел: «Плохи дела, плохи. Да смилостивится над нами Бог!» — говорил он. Однако никогда у него не возникало сомнения в том, что курс президента верен, что это время переломное, предреченное еще святыми. Когда старшие сыновья за месяц до начала первой войны приехали и сказали: «Здесь будет война. Ее начинают жулики, разграбившие страну, чтобы отвлечь внимание от себя, ослабить, уничтожить наш народ. Мы не сможем эту войну остановить. Все, что мы сможем сделать, — уехать отсюда, мы приехали за вами», — отец не только не согласился с ними, наоборот, сильно отругал обоих. «Вы говорите так потому, что боитесь за свое богатство. Кроме того, вы давно живете среди чужих. Поэтому и мыслями, и характером вы походите на них… Это время предсказано святыми. Если даже война начнется, она завершится нашей победой. Хотите — приезжайте домой и помогайте нашему президенту. Нет — сидите там. Но не говорите ни слова в адрес тех, кто встал на путь свободы. Понятно?» — кричал отец.

Довка пытался что-то возразить, высказать свое мнение, он стоял, весь побагровев от обиды. Средний брат Докка промолчал, у него жена была русская. Если бы он произнес хоть слово, посчитали бы, что заступается за родственников жены. То, что его жена приняла ислам, делала намаз, постилась в месяц уразы, не было бы принято во внимание. Он уехал с непросыхающими глазами, произнеся всего лишь несколько слов: «Да сбережет вас Аллах!»

Это был, оказывается, последний раз, когда они собирались все вместе. Весть о том, что при ракетном обстреле погиб президент, сразила отца, и на третий день он скончался. После того как война перебралась за Войсковую дорогу, отец стал очень задумчив.

Сейчас Довту кажется, что причиной смерти отца явилась не гибель его президента, а то, что он усомнился в истинности слов, слышанных еще в детстве, в которые он верил всем сердцем, усомнился, видя, что жизнь с каждым днем опровергает их.

Приехавшие на похороны отца братья забрали с собой, против ее воли, мать, он же отказался наотрез: хорош бы он был, если бы сбежал и стал жить в стране врагов, воюющих с нашим народом! Он вернулся в свой домик на окраине города и не пристал ни к одной группе. Он-то бы жил и в селе. Но там была она, однажды озарившая его жизнь, а потом сделавшая столь несчастным. Что сказать при встрече? Как пройти мимо нее? Найти ответы на эти вопросы было труднее, чем пойти на войну.

Когда началась вторая война, он присоединился к боевикам, оставшимся оборонять город. В иные дни он жалел об этом своем решении.

Впервые такая мысль возникла, когда он наткнулся на окраине города на большую толпу. В центре толпы стоял грузовик с зенитной установкой. Какой-то старик говорил:

— Уберите отсюда этот пугач! Как только вы сделаете из него выстрел, нас начнут бомбить. Погибнут женщины, дети, больные, разнесут эти жилища, восстановленные нами с таким трудом.

— Если будут бомбить мирное население, мы напишем на них большую жалобу в ООН и Страсбург, — улыбнулся молодой человек в военной форме, с аккуратно подстриженной бородкой, множеством медалей на груди, с пестрым погоном на правом плече.

— Если нас всех уничтожат, зачем нам твоя ООН? — кричал старик.

— Не обязательно же вам всем погибать. Выжившим будет от этого какая-то польза, — не отступал тот. Он был в темных очках. Довту показалось, что он где-то слышал этот голос.

— Подожди, товарищ, сними-ка свои очки! — вышел он вперед.

— Это что еще за разговор?! Может, мне еще что-то снять?!

— Надо будет, заставим снять и другое, — приставил пистолет к его уху Довт.

— Ха-ха-ха, — засмеялся тот, снимая очки, — ты стал еще злее, Довт!

— А-а, Илмади, это ты, — засунул пистолет в карман Довт. — Зачем ты мучаешь этих людей?

— Я должен выполнить приказ.

— Подожди-ка, мы ведь начинали все ради этих людей…

— Я не знаю, кто это начинал, почему. У меня есть приказ установить зенитку здесь.

— Валлахи, ты ее здесь не поставишь, пока я жив, — Довт снова достал из кармана пистолет.

— С тобой бесполезно спорить. Пойдем, ребята, я его с детства очень хорошо знаю. Он не отступит, — Илмади со своей группой ушел.

С началом второй войны Довт заметил много необычного, чего не было во время первой. Самое странное: боевикам не было дела до простых людей, а люди их начали ненавидеть. Иногда у него возникала мысль, что российские солдаты и боевики воюют не друг против друга, а с народом. Обе эти стороны имели, видимо, свои цели, неизвестные ему, и для их достижения они не щадили людей. Правда, по сравнению с российскими солдатами с их бомбардировками, артобстрелами, «зачистками» боевики чинили народу гораздо меньше зла. Но оно было. Поэтому сегодня в народе не было прежнего согласия.

Если в первой войне с победой выходили даже из, казалось бы, безвыходных ситуаций, убивая одним выстрелом двоих, поджигая, как спичечные коробки, танки, то теперь даже кажущиеся беспроигрышными столкновения завершаются по какой-либо причине поражениями. Говорится ведь: «К тому, что суждено быть, идешь, ослепнув». Такие ослепшие люди потянулись в ту ночь из города и подорвались на минах.

«Нужно дорожить уважением людей, — говорил ему отец. — Того, кого не любят люди, не любит и Бог».

Да, причина поражений, как ему кажется, и крылась в этом. А путь, казавшийся Довту единственно верным, — это оказание помощи нуждающимся, слушаясь только своего сердца. Прослышав, что где-то идет «зачистка», он тайком пробирался туда. Наткнувшись на издевающихся над людьми солдат, в которых водка увеличила жестокость, он давал несколько очередей, перебираясь с одного места на другое. Тогда солдаты, бросив все, устремлялись за ним. Далеко уводил он их, изредка стреляя. Затем, спрятав оружие, таился в заранее приготовленном месте несколько дней.

О его борьбе прознали люди. Про него стали слагать легенды. Рассказы о его подвигах, нередко приукрашенные, передавались из уст в уста. Живущие в развалинах люди и боевики прозвали его Одиноким Волком, говорили, что и солдаты, тщетно пытавшиеся выйти на его след, называли его так.

Он мало что мог сделать, и все же это не давало угаснуть надеждам на лучшее в сердцах разочаровавшихся во всем людей.

Однажды вечером со стороны Алдов послышались стрельба и крики, но он был далеко и не смог прийти на помощь. Через неделю от людей, укрывшихся в школьном подвале, он услышал, что там в тот вечер убили пятьдесят семь человек — стариков, женщин, детей — всех подряд. Говорили, что по поселку до этого бегал солдат, предупреждая, что за ним идут дикари, вышедшие убивать всех. Те, кого он успел предупредить, спрятались, но эти самые «дикари» убили его, назвав предателем.