Рэй Лорига - Пистолет моего брата. (Упавшие с небес) Страница 5

– Где ты раздобыл такие сапоги?

Он немного приподнял штанину. Немного, потому что его джинсы книзу сильно сужались.

– А что, нравятся?

Этот вопрос не имел смысла, потому что на всем белом свете не было никого, кто не продал бы душу ради таких сапог, и потому что ему страшно нравилось, когда ему говорили, какие у него прекрасные сапоги. Он мог часами слушать, как хвалят его сапоги. Если никого поблизости не было, он сам их хвалил.

– Это самая красивая вещь, какую я только видела в жизни.

Он улыбнулся во весь рот. Он страшно гордился своими сапогами.

– Ты бы смог убить ребенка?

Он опустил штанину и моментально перестал улыбаться.

– Нет, ребенка не смог бы.

– А женщину?

– Нет, наверно… Не знаю, смотря почему, в конце концов, что женщина, что мужчина – это одно и то же… На самом деле я никогда не собирался никого убивать.

– Но ты это сделал.

Она говорила об убийстве и смерти так, как говорят о том, что собираются надеть на танцы. Она сама не знала, что говорила.

– Да, я это сделал, наша жизнь вообще забавная штука, кажется, что она несет тебя в одну сторону, а потом выносит в другую, ты все понимаешь, ты находишься внутри, но не можешь ничего изменить, это вроде скачки на бешеных лошадях.

– Ты бы смог убить животное?

– Смотря какое животное и что оно будет делать.

– Лошадь, ты бы смог убить бешеную лошадь?

– Это была только метафора.

– Понятно, что метафора. Ты думаешь, я совсем дурочка? А собаку? Собаку смог бы убить?

– Нет.

– А если бы тебе встретилась собака, которая грызет младенца, ты бы убил ее?

– Я бы выстрелил в воздух. Я напугал бы собаку и спас младенца.

– Знаешь, ты слишком славный мальчик, чтобы быть убийцей.

Сказав это, она перескочила на заднее сиденье и начала рыться в сумочке. Она достала солнечные очки, надела их и снова перебралась на переднее сиденье. На ней были обрезанные джинсы, а ноги у нее были очень красивые. Несколько секунд он наблюдал за пируэтами, которые проделывали эти ноги, а потом снова стал смотреть на шоссе.

Как и любой опытный водитель, он знал, что секундная невнимательность может оказаться роковой, но дело в том, что ноги были редкостно красивые.

15

Пуля прошла сквозь щеку, ровнехонько над улыбкой, и потом поднималась до мозга, а выйдя из головы, сшибла с охранника фуражку.

Охранник сучил ногами на полу, вы уже знаете, кроме него никто не шевелился, если говорить честно, то придется признать, что эти охранники никому особенно не нравятся. Как бы то ни было, он тоже сучил ногами недолго, потом он выгнулся, словно лук, словно лук без стрелы, бесполезный лук.

Он был мертв.

Когда твой брат кого-то убивает, это всегда уникальный жизненный опыт. Это не то же самое, что прочитать об убийстве в газете. Ужас превращается в члена семьи, все меняется. О мертвеце ты ровно ничего не знаешь, об убийце знаешь все. Я не говорю, что это хорошо, я никого не хочу вводить в заблуждение, я просто имею в виду, что любой пистолет имеет две стороны, и с каждой стороны стоит по человеку, и если эту историю рассказывать правильно – не так, как ее рассказали по телику, – то это будет совсем другая песня. Хотя, конечно, и в этой песне останется полно трупов.

Когда тот охранник перестал шевелиться, окружающие люди перестали казаться мертвыми. Моего брата тогда уже и след простыл. Он смылся, остальные быстро принялись изобретать альтернативную историю, в которой им отводились роли поважнее, так чтобы нельзя было восстановить картину трагедии, не принимая их в расчет. Одна сеньора вообще заявила, что их было шестеро, но ей удалось схватить только одного из них, да и тот, к несчастью, убежал. Другой сказал, что там было два китайца, и лишь одна женщина, довольно респектабельного вида, догадалась заметить, что стрелявший был очень красив. Звучит как анекдот, только в тот же вечер было задержано двенадцать китайцев и пять более-менее красивых парней.

Ни один из них не был на него похож.

Откровенно говоря, если бы это все не было ужасно, это было бы смешно. Я имею в виду первое убийство и всех этих людей, которые приходили на телевидение и рассказывали то, чего вообще не видели, и забывали о том, что произошло на самом деле, и как безумные цеплялись за это неожиданное несчастье, которое на мгновение превратило их в героев теленовостей. Они искренне верили, что пистолет моего брата способен переменить ход их жизни.

Как все эти люди, что живут в Калифорнии и ждут наводнений.

16

– Как я тебе?

Она сняла футболку и сидела теперь по пояс голая. Груди у нее были маленькие и прекрасные.

– Ты очень красивая.

– И это все? Просто очень красивая? Такую новость ты мог бы мне и раньше сообщить. Как тебе это?

Она легонько покачала ими, но он даже не посмотрел – ну, конечно, все-таки посмотрел, только сделал вид, что все его внимание приковано к дороге.

– Ты не можешь ехать помедленнее? Или, еще лучше, давай остановимся и займемся чем-нибудь.

– Еще не время; когда мы будем в безопасности, остановимся и займемся всем, чем ты захочешь.

– Когда мы будем в безопасности. Я не чувствую себя в безопасности: ты меня похитил, и ты убийца, и ты угоняешь машины, и бог знает что еще.

– Бога нет.

– И атеист! Ты убийца, похититель, угонщик, атеист, а еще, возможно, насильник.

Он улыбался. Она так и не прикрылась и выглядела очень мило.

– На помощь, на помощь! Кто-нибудь, спасите меня от насильника-атеиста!

Она высунулась в окно и начала кричать, как и была, по пояс голая сверху и почти голая снизу, в этих коротеньких обрезанных джинсах.

– На помощь, на помощь! Угонщик, убийца, насильник, атеист хочет овладеть моим телом!

Он на минуту притворился серьезным:

– И твоей душой.

17

Я думаю, они сами толком не знали, куда заехали, но там было море пшеницы, огромное море пшеницы, и когда они забрались на крышу машины, он в своих черных джинсах в обтяг и в своих сапогах из змеиной кожи и она в своих обрезанных штанах и со своим телом, самым прекрасным на свете, и когда оба подумали: именно так все должно быть, и именно так никогда и не бывает, когда они забрались в эту пшеницу, когда все, что они могли видеть, была пшеница, и только пшеница, когда они подумали, что любят друг друга, или он подумал, что любит ее, или даже она так подумала, а все остальные в это время думали как раз наоборот, думали, что с этим надо как можно скорее покончить, хотя ничего еще почти и не началось, когда весь остальной мир сунул свою блядскую рожу в эту пшеницу, чтобы посмотреть, чем они там занимаются, – вот тогда, именно тогда, они подняли из пшеницы свои головы, и свои тела, и всю свою любовь, и сели в машину, и поехали прочь, и никогда больше не оглядывались назад.

По радио передавали «Let Me Get into Your Fire»[7].

Он сказал:

– До Хендрикса ничего и не было.

Потом оба пристегнули ремни безопасности.

Она сказала:

– В этих европейских тачках и захочешь, а не убьешься.

Издали было видно, как поле пшеницы становится все больше и больше, а они сами – все меньше и меньше.

Облака между тем были похожи на все, что угодно, точнее, вообще ни на что.

18

Ничто, абсолютно ничто не может быть мертвым, пока не перестанет шевелиться.

– Он не шевелится.

– Да, совсем не шевелится.

Он ударил лежавшего ногой но лицу. Хотя на самом деле нет – он просто хотел проверить, жив ли тот.

– Так и не шевелится.

Он подсунул носок ботинка под ухо мертвеца и дернул кверху. Голова слегка подпрыгнула, а потом вернулась на свое место.

– Кажется, он умер.

Она была напугана больше, чем птенец в преисподней. Тут кто угодно испугался бы. Я хочу сказать, в этом не было ничего удивительного. Мой брат убивал людей, и это действительно было страшно. Она была испугана, я был испуган, все были испуганы.

– Поехали отсюда.

Они забрались в машину. Он рванул с места и дальше вел молча, пока все не осталось так далеко, что уже не казалось реальным.

– Знаешь такую песню?

Он начал напевать песню Леннона «Woman is the Nigger of the World»[8].

– He знаю, но мне нравится.

Потом они замолчали, и молчали долго. Все, что есть в мире, проносилось за стеклами их машины: дома, реки, заводы. Все было как-то связано между собой. От каждого зеленого поля с необычными деревьями на нем можно было ждать чего угодно, или можно было не ждать ничего от всего этого, вместе взятого.

– Ты меня любишь?

Она снова разделась. Она была прекрасна, я уже говорил. Он не знал, куда глядеть.

– Конечно, я люблю тебя.

– Я могу верить твоему слову, слову убийцы-насильника?

– Да.

Она показала ему на заросли рыжих волос, очень курчавых и ровных, как будто газон рыжей травы. Маленький безмолвный пожар.

– Видишь это?

Не видеть этого было свыше человеческих сил.