Инна Гофф - Рассказы-исследования Страница 5

На улице Федор Семенович, вышагивая под своим черным зонтом, время от времени показывал нам дома, построенные по проекту его деда. На углу он задержался возле белого двухэтажного дома:

– Это здание тоже проектировал Бекетов, – сказал он. – Здесь помещалась школа Алчевской…

У входа висела табличка. Свет уличного фонаря позволил нам прочитать надпись:

«Средняя общеобразовательная школа рабочей молодежи № 10».

Федор Семенович рассказывал о Бекетове, о том, что отец его деда был родным братом деда Александра Блока, таким образом – прадед их…

Надо было опять разбираться в родстве. Мне это было уже не под силу. И пока Федор Семенович оживленно обсуждал с моей дочерью степень своего родства с Александром Блоком, я просто вдыхала сырой ночной воздух родного города. Дождь шелковисто шуршал о раскрытый зонтик, большая мокрая площадь перед нашей гостиницей блестела в темноте, как спина кита.

В ту ночь я долго не могла заснуть. В моей голове странно и прекрасно переплелись события и имена – Чехов, Алчевская, Ворошилов, Бекетовы, моя мама, письмо, посланное из Ялты семьдесят пять лет тому назад. Все это, отдельное и, казалось бы, несоединимое, вдруг соединилось, спаялось в единую цепь, обнаружив тесную связь минувшего с настоящим. Даже то, что в здании, где помещалась школа Алчевской, теперь вечерняя школа рабочей молодежи. Вряд ли Христина Даниловна мечтала о лучшем для себя памятнике!..

Кстати, почему бы не присвоить этой школе имя Алчевской?..

Мы покинули Харьков на другой день. Особенно синий и солнечный после ненастья, он показался нам очень долгим. Мы бродили по улицам моего детства, дольше обычного стояли возле дома, где я родилась, глядя на окна, за которыми давно уже шла своя жизнь и за стеклами виднелись банки с соленьями, закрытые марлей и перевязанные шпагатом. Из этого окна Наташа Перепелицына чуть не выпала, когда ей было два года, но я, уже пятилетняя, каким-то чудом удержала ее за пятку… И теперь мы с дочкой поднялись по щербатым мраморным ступенькам, заглянули в подъезд, где на беленой стене уцелел памятный мне с детства рельеф – вишневые ветки, с листьями и вишнями.

На веселой, пестрой от студенческой толпы Сумской продавались жареные пирожки с картошкой. Старики грелись на солнце, заполнив скамейки Театрального сквера, а у фонтана «Стеклянная струя» всегда наготове стояла игрушечная белая лошадка, впряженная в красную повозку, – реквизит детского фотографа.

Потом мы собирали каштаны в еще сырой траве городского сада и, пройдя по главной алле к видовой площадке над обрывом, – с этого холма Пинчо, если продолжить сравнение Харькова с Римом, – смотрели на город, подернутый дымкой, освещенный косым вечерним солнцем, повисшим над куполами Благовещенского собора.

Возвратившись в Москву, я внимательно изучила все, что было написано об Алчевской, в том числе и ею самою. Тогда для меня окончательно сложился облик этой незаурядной женщины, сказавшей о себе: «Говорят, что у каждого человека бывает свой пункт помешательства. Моим пунктом являлась мысль обучить как можно больше женщин грамоте…»

С трех фотографий, помещенных в книге Алчевской «Передуманное и пережитое», на меня смотрела женщина с открытым решительным лицом и серьезным, как бы в себя обращенным взглядом. Такой изображена она в девятнадцать лет, и в сорок девять, и в шестьдесят девять. От первой к последней фотографии волосы, зачесанные назад, побелели, лицо округлилось, но серьезность и решительность остались. По натуре впечатлительная, нервная, очень женственная, артистичная, – недаром воспитавший актрису Асенкову театрал обещал, что, пойдя на сцену, она станет второй Асенковой, – Алчевская знала и ценила в себе именно эти качества – решительность и серьезность. И такой пожелала остаться в памяти потомков, – книга издавалась при жизни Христины Даниловны и фотографии отбирала она сама.

Я так подробно пишу об Алчевской не только потому, что в своем письме она говорит о визите к ней Чехова и разговоре с ним. Конечно, важна уверенность в подлинности рассказа, и тут личность пишущего играет не последнюю роль. Но я убедилась, что многие люди, даже не чуждые литературе, никогда не слышали об Алчевской или знают о ней весьма мало.

Между тем ее деятельность высоко ценили Лев Толстой, Достоевский, Глеб Успенский, Софья Ковалевская, Элиза Ожешко; Тургенев, познакомившись с Христиной Даниловной в Петербурге, приглашал ее на свои литературные чтения. Несомненную ценность представляет собой ее рассказ о встречах с Достоевским, письма его к Алчевской. Но наиболее интересны ее воспоминания о встрече с Львом Толстым четырнадцатого апреля 1884 года. Лев Николаевич посетил Алчевскую, придя к ней в гостиницу из своего хамовнического дома, и они долго беседовали на любимую, занимавшую обоих, тему народного образования, – указатель «Что читать народу?» тогда только что вышел.

«Знайте, что я самый рьяный пропагандист вашей книги», – сказал, по воспоминаниям Алчевской, Лев Николаевич. Она приводит высказывание Толстого о том, какую литературу предлагают народу, – лубочную, тенденциозную («Ее не любит народ, не люблю и я»… – заметил Толстой), бездарную. «В ней работают люди, оказавшиеся негодными для литературы, предназначенной для интеллигенции». И, наконец, четвертую, – Толстых, Тургеневых, Достоевских, – которую, по мнению Толстого, народ не понимает, потому что она пирожное, а не хлеб насущный…

С этой, последней, частью высказывания Толстого Алчевская не могла согласиться.

Она всегда была против примитивной литературы «для народа». Не признавала литературы специально женской или солдатской и твердо стояла за то, чтобы поднимать широкого читателя до высоких образцов классики. За это ратовал и ее «Указатель»…

Алчевская спорит с Толстым, приводя в пример «Записки охотника» и толстовское «Чем люди живы». Спрашивает его мнение о народных отзывах на сочинения Островского, приведенных в указателе.

«– …Прелестно, – отвечал он. (…) по прочтении этих отзывов, он (Островский. – Прим. автора.) вдруг опять вырос предо мною во весь рост, и я пришел в такой азарт, что собрался одеваться и ехать к нему делиться впечатлениями, да кто-то помешал…»

Христина Даниловна пожаловалась Толстому на то, что некоторые «находят эти ученические отзывы деланными» и думают, что она «сама их сочинила».

«– Если бы мы могли с вами так сочинять, мы были бы гениями», – возразил Лев Николаевич. И, поинтересовавшись, кто изобрел эти отзывы, то есть ввел в указатель отзывы читателя из народа, – Алчевская застенчиво призналась, что это она, – заметил: «–Я так и знал».

Удивительная женщина! Преодолев косность своей семьи, усвоив грамоту самостоятельно, когда, стоя в детстве за дверью, слушала, как обучают братьев, не имея учительского диплома, преодолев множество препятствий, она всю жизнь отдала любимому делу – народным школам. Началось с увлечения книгой Чернышевского «Что делать?» (Не отсюда ли и вопросительная нота в названии указателя «Что читать…»?), даже была попытка открыть швейную мастерскую. Позже создание подпольной школы для крестьянских детей в селе Алексеевка, – ее вызвали к судебному следователю, в повестке было сказано, что она обвиняется в уголовном преступлении, – «в нарушении постановлений о воспитании юношества». И ученики – их тоже вызвали, допрашивали, – крестьянские дети, дав показание следователю, что Христина Даниловна их учила «по азбучке», сами уже смогли расписаться, – таково было для них первое применение школьной науки.

Алчевская описывает в своей книге обыск у петербургского общественного деятеля, основателя народных воскресных школ в столице, Николая Александровича Варгунииа, с которым близко была знакома и обменивалась опытом по школьному делу, – Варгунин приезжал в Харьков и многое там для себя почерпнул. Человек одинокий, он нежно любил маленькую племянницу, дочь умершей от чахотки сестры, и воспитывал ее вдвоем со старушкой теткой. Ребенку была отдана лучшая комната в доме, со светлыми занавесками, розовыми обоями, парижскими игрушками…

«…И вот у двери этой комнаты, этой „святая святых“, стояло несколько чужих людей – жандармов с тупыми физиономиями и бессердечием грубых невежественных людей… Нет, он не пустит их в эту комнату, он защитит это нежное больное дитя, он унизится, он упросит, он отстоит силою! Пусть отрывают они всюду доски полов, как отрывали в предыдущих комнатах; пусть роются во всех его интимных письмах и бумагах; пусть посягают на все его сокровища – лишь бы ему отстоять эту заветную комнату…»

Справедливо отметив, что именно это волнение и просьбы возбуждают подозрение «синих» людей (определение Алчевской), она далее пишет:

«…Еще минута – и девочка, вся перепуганная и трепещущая при виде этих людей и бледного лица дяди, истерически рыдает в своей розовой постельке, а старая тетя, понявшая вдруг весь ужас происшествия, стоит перед жандармами, точно грозный призрак, в одной белой ночной рубахе».