Салман Рушди - Земля под ее ногами Страница 50

Он стал бояться того, чего больше всего желал. В самый важный день своей профессиональной карьеры он свалился с мигренью, после чего не посмел исполнить для знаменитого продюсера, сидевшего в зале подле старушки-матери с ее вязаньем, ни одной собственной песни. Вместо этого он пел песенки, подслушанные у Гайо, — версии тогдашних хитов, услышанные им задолго до этого в видениях, и в результате продюсер принял его за обычного провинциального подражателя. То же самое получилось у него с Виной; он утратил самообладание. Страх, что она, возможно, разлюбила его, что она захлопнет перед его носом дверь трейлера, оказался сильнее любви и удержал его дома.

За тринадцать месяцев, прошедших с того дня, как Юл Сингх обнаружил его тайную слабость, неуверенность его в себе понемногу стала очевидной для всех. Прежде оркестранты тех заведений, где он пел, — всевозможных клубов и кофеен, такие как «Розовые фламинго» из кафе «Ригал», — видели в нем полубога, одного из мифологических героев, кому на роду написано закончить свои дни, сияя на небесах. Но после того как босс «Колкис Рекордз» забраковал его, бомбейские музыканты все время давали понять Ормусу Каме, чтоб он не слишком задирал нос; что он, конечно, волен думать, будто он Бог Вог[108] (титул, дарованный ему кем-то из критиков скорее ради аллитерации), но с их точки зрения он ничем не лучше остальных — всего лишь вокалист при оркестре, а их как собак нерезаных, так что пусть держится скромнее. И в довершение всего он утратил свой дар покорять женские сердца.

Первые женщины, отвергшие его ухаживания, — старлетки Фадия Вадия иТиппл Биллимория, мигом прославились среди ресторанных завсегдатаев города как разрушительницы репутации Ормуса-сердцееда. Прошли считаные недели после этих первых отказов, и вся «армия Орми» предала его. Осталась одна Персис Каламанджа, с неземным пылом ожидавшая его в своем одиночестве в особняке матери на Малабар-хилл. Но этого звонка Ормус Кама так и не сделал. Позвонить Персис означало признать полное поражение. Это было все равно что позвонить в Башню молчания[109], чтобы забронировать там место на крыше, обсиженной стервятниками. Персис Каламанджа, со своим бесконечным терпением, — идеальная дочь для любой матери, идеальная невеста для большинства мужчин — в измученном сознании Ормуса стала аватарой Ангела Смерти.

За этот год он превратился в жалкого, несчастного субъекта, но по-прежнему не предпринимал попыток разыскать Вину. Даже миссис Спента Кама, так и не сумевшая полюбить своего младшего сына и всеми силами сопротивлявшаяся его одержимости этой малолеткой Виной, как-то раздраженно обронила: «Ну и чего ты от нее ждешь теперь, когда прошло столько времени? Чтобы она выпала на Рождество из каминной трубы в подарочной упаковке?»

Камин не украшал квартиру Кама; в семье не было принято праздновать Рождество; Вина Апсара не объявилась — ни в подарочной упаковке, ни без нее. Но кое-кто все же вернулся. И хотя после этого Рождество не стало праздником для семьи, оно стало датой, забыть которую уже невозможно.

В тот сочельник Сайрус Кама бежал из тюрьмы, переодевшись сирийским священником, убедив охранника в том, что он великий провидец, что все его убийства остались в прошлом и что он принесет гораздо больше пользы своему народу, если будет на свободе и сможет донести свое послание до всех людей. В тот момент нация и впрямь остро нуждалась в лидере. Джавахарлал Неру умер. Его преемница, Индира Ганди, была не более чем пешкой в руках кукловодов Национального конгресса — Шастри, Морарджи Десаи и Камараджа. Группа фанатичных политических экстремистов — «блок Мумбаи» — готовилась захватить власть в Бомбее, и индусский национализм захлестывал страну. Казалось, что все происходит слишком быстро; что страна, словно поезд, грохоча, несется вперед без машиниста; что решение игнорировать международную ценовую политику и отменить регулирование экономики было принято слишком поспешно. «Может быть, лет через двадцать, когда мы окрепнем, — вопрошала редакционная статья в „Индиан Экспресс“, — но почему сейчас? Что за спешка?»

В ночь побега Сайруса его брат-близнец Ардавираф внезапно проснулся, охваченный дрожью, словно некое зло легонько пробежало по его позвоночнику. Так он дрожал, сидя в постели, пока его не обнаружила мать. Она укутала его в одеяла и поила куриным бульоном, пока кровь не прилила снова к его щекам. «Он словно увидел привидение», — сказала Спента по телефону Долли Каламанджа, чья манера отметать всякую паранормальную ерунду втайне действовала на нее успокаивающе. «Бедняга, — посочувствовала Долли. — Одному дьяволу известно, какие фантазии приходят в голову этому мальчику».

Наутро стало известно о побеге Сайруса, и Спента окинула Вайруса долгим внимательным взглядом, но он лишь расплылся в своей невинной улыбке и отвернулся. Спенту охватил смутный страх. Она знала, что обсуждать эту тревожную новость с мужем, который становился все более нелюдимым, бесполезно. Вместо этого она позвонила своему ближайшему союзнику. «Что совершит мой Хусро на этот раз? — прорыдала она в трубку. — Каким позором покроет он мою голову теперь?» Но Долли Каламанджа, хорошо знавшая свою подругу, услышала в ее причитаниях нотки какого-то глубинного страха, заставившего Спенту заговорить на тему, до сей поры абсолютно запретную. Долли не была уже наивной выскочкой; она давно знала всё о заключенном в тюрьму Сайрусе. Но так сильна была ее привязанность к Спенте и так велика ее доброта (которую Персис унаследовала), что она ни разу не подняла эту тему. «Если Спента хочет, чтобы я молчала, — сказала она дочери, — я буду молчать».

У них было много планов на тот день. Сначала благотворительное чаепитие у Долли, затем благотворительный же показ мод со сбором средств под названием «Рождественская экстраваганца» в кинотеатре «Орфей», потом обход больниц. «Приходите пораньше, — посоветовала Долли Спенте. — Отвлекитесь. У нас масса дел». Миссис Спента Кама, терзаемая тревогой, тотчас же с благодарностью поспешила на Малабар-хилл и с облегчением и удвоенной энергией окунулась в добрые дела.

Ормус тоже потом говорил, что ушел из дома в состоянии крайнего напряжения; впрочем, это состояние было для него в то время обычным. Он стряхнул это чувство и отправился на работу. В тот вечер он был занят в ресторане отеля «Вселенский танцор» на Марин-драйв, где рождественский колорит был обозначен большим количеством ваты и несколькими пластиковыми деревьями. Ормуса обрядили в красный балахон, нацепили ему белую бороду и заставили исполнять все песенки, начиная с «Белого Рождества» и кончая «Санта-Бэби» Ирты Китта, невзирая на то, что последняя явно предназначалась для женского исполнения. Этот второсортный репертуар недвусмысленно говорил о том, насколько упали его акции.

Иногда, чтобы узнать путь наверх, нужно коснуться дна; уйти далеко по неверной дороге — чтобы отыскать правильный путь. Скованный инерцией, имевшей явное сходство с апатией, поразившей его отца, Ормус Кама позволил себе медленно идти ко дну. Однако в ночь убийства Дария Ормус наконец отчетливо увидел себя со стороны. Закончив выступление в отеле «Вселенский танцор» — этом чистилище, где он в течение двух часов исполнял старые песенки сквозь бороду Санта-Клауса, — и выслушав жидкие, равнодушные аплодисменты, он засмеялся. Он снял бороду и колпак и смеялся, пока слезы не полились по его лицу. Впоследствии нашлось много бомбейцев, которые клялись, что присутствовали на последнем выступлении в этом городе Ормуса Камы, — так много, что ими можно было бы не один раз заполнить стадион «Ванкеде», и они по-разному передавали его прощальные слова. Говорили, что он был в ярости; робок; высокомерен; изъяснялся по-французски. Его обвиняли в том, что он скандалил; кричал о будущем популярной музыки; бранил слушателей за пренебрежение; умолял дать ему еще один шанс, но его криками прогнали со сцены. Одни заявляли, что он выступил с политической речью, громя собравшихся посредственностей, жирных котов, погрязших в коррупции; другие говорили, что он святотатствовал, браня не только Рождество и христианство, но всех богов и обряды — эти «шарады» религии. Если послушать эти полчища самозваных свидетелей — он был великолепен или жалок, герой или клоун.

Правда же заключалась в том, что он смеялся и не мог остановиться, и единственное, что он произнес, не было адресовано никому из присутствующих. «Черт, Вина, — проговорил он, лопаясь от смеха. — Прости, что я так долго не мог сообразить».

Тем временем в квартире на Аполло-бандер дворецкий Гив накрыл ужин для Дария и Ардавирафа Камы, а затем удалился на половину прислуги, где, к своему немалому изумлению, обнаружил, что все, кто там жил, покинули дом, кроме повара, покидавшего его в этот самый момент. «Куда тебя несет?» — спросил у парня Гив, но тот лишь помотал головой и с удвоенной скоростью затопал вниз по звонкой чугунной лестнице, пристроенной к задней части дома. Очевидно, что у Гива не было никаких жутких предчувствий, потому что он улегся, как обычно, на свою койку и вскоре заснул.