Арсений Дежуров - Слуга господина доктора Страница 51

— Мои друзья — ваши друзья, Луизочка. Угощайтесь. Я думаю, что они вас полюбят.

— Серьезно? Вы не считаете меня мерзкой уродиной?

— Друг мой, ваш вопрос — риторическая фигура. Конечно, они полюбят вас. Сначала меня, потом вас.

Ободовская засмеялась.

— Нечего сказать, пустили козла в огород. Вы принесете им много непокою…

Нам подали заказ: мне — ушат с креветками, Ободовской — кофе без сахара. Вечер прошел в оживленной беседе. Мне нравилось разглядывать лица посетителей, салфетки, официантов, вообще наслаждаться обстановкой ресторана. Счастье Ободовской на ближайшие пять часов обеспечивала щепотка «гербалайфа». Напоследок Луиза предложила забрать у нее кошку Пепси-колу:

— Понимаете, она тоже за…бала, — сказала Луиза без околичностей, — может, вы бы пристроили ее за маленькое содержание? Я бы предложила двести тысяч в месяц.

Я подумал, что на эти деньги мог бы содержать не только кошку, но и любовницу. Мы ударили по рукам и разошлись.

Робертина восприняла новость об училище равнодушно. Гораздо больше ее порадовала кошка. Когда из рюкзака показалась пушистая мордочка, Робертина, ошеломленная, сокрушенная нежностью, кинулась целовать ее, вызвав мою ревность. Она без удержу тискала зверька, примеряла кошке свои вещи, то настойчиво кормила, то бежала с хвостатой ношей к бабе Поле.

Из училища она попросила справку.

— Я ее вот куда вставлю, смотри, — сказала она, показывая папку «Дело №». На линейках было выписано старательным почерком: «Письма моего любименького Арсика мне Лере Антоновой». Я умилился этому досье — в него были подшиты все документы нашей любви, включая чеки от дантиста.

Я привычно занудно говорил о нашем безденежье, но Робертина все хохотала, и хитро приговаривала, что она все устроит. Не дослушав до конца, она полезла в стол и вытряхнула оттуда с дюжину бумажных пакетиков. Это были семена петрушки, укропа, моркови, свеклы — полный набор дачных глупостей. Выяснилось, что сердобольная баба Поля в заботе о нас отдала Робертине две грядки, где моя возлюбленная, всегда числимая за белоручку, намеревалась возделывать овощные культуры. Мне не верилось в успех предприятия, но я умилился простосердечной искренностью ее порыва.

Лаская ее влюбленное лицо, я думал: «Мур-мур-мур, я буду доцентом, мур-мур-мур, у меня красивая любовница. А если Колокольцева правда уйдет, то я буду зав. кафедрой. Мур-мур-мур». Жизнь моя складывалась совершенно счастливо. Я знал отчетливо, что Робертина любит меня, не был беспокоен за это и мог вполне насладиться честолюбивыми грезами, предвкушением будущих дружб, счастливой мишурой вечно юного мира богемы, мелкими кознями, сплетнями, болтовней с подростками — забытыми мной юными радостями. Я хотел жить! Жить! Мироздание в рассеянной щедрости дарило мне млеко своих сосцов. И я жадно припал к огромному вымени мира.

VI

Миг торжества настал. Я, в броне костюма с золотыми пуговицами, в смарагдовой заколке, при Кинг-Конге, ступил в «Комсу». Я был безукоризненно прекрасен. Снаружи ни единого кошачьего волоса, внутри обкатанная годами лекция про модернизм. Меня забавляло, как студенты входили и выходили, пили кофе в вестибюле и говорили о пустяках, не зная, что здесь же, поблизости, стоит их Судьба. Ей богу, сам себя я ощущал золотым пупом, вкруг которого вертелся в суете неосведомленный мир. Однако пафос моих мыслей был срезан первой встречей. Я остановился поприветствовать Рину Колокольцеву — она говорила с каким-то студентом. Колокольцева, в объятиях обычной спеси, делала вид, что не замечает меня, а я, как бобик, ждал ее, уткнувшись ж…пой в перилла. Вдруг студент-собеседник развернулся ко мне профилем, и мое сердце пугливо сжалось. Я знал этот профиль и боялся увидеть фас. Это был юноша, похожий на портрет Сен-Симона, с аристократическими, тонкими, и, по моему взгляду, неприятными чертами лица. Пять лет назад я повстречался с ним в салоне «Классики XXI века» — был его творческий вечер. Мальчику тогда было пятнадцать и он сочинял верлибры на содомскую тематику. Я, двадцатидвухлетний и несдержанный, на обсуждении стихов высказался резко негативно и о содержательной стороне его поэзии и о верлибрах. Нет творческой жижи мерзее любительских верлибров — уж лучше дольники, если, конечно, говорить про выбор. Я в сознании филологического превосходства растоптал юного поэта под негодующий рокот родственников. Все меня раздражало в нем — крикливо-яркая одежда (видно было, что из-за рубежа, и дорогая), плавность жестов, кокетливый прищур, избыток манерности, так не вяжущийся с его возрастом. За это за все я упрекнул его в самонадеянности, вторичности, и еще во всяких обидных вещах, какими можно задеть стихотворца. Когда мальчик сказал, что черпает вдохновение у Ницше, Гете и Фрейда (хороша компашка), я, предвкушая окончательный провал юного дарования, спросил с ехидством, а что, собственно, читал подросток из названных авторов. Мальчик был настолько юн, что не нашелся соврать, покраснел и едва не расплакался. Со сцены он представился как Дэмиан, но друзья, утешая, называли его Игнатом.

«Ну вот, — подумал я, — вот и настал час расплаты. Мальчик вырос и стал моим студентом. Он образует против меня унион. Мне будут подкладывать кнопки, воровать журнал, рисовать про меня гадкие картинки. Кто мог знать? Кто мог знать?» Я решил ни за что не выдавать себя (все-таки прошло пять лет, быть может, он позабыл меня). Если спросит, скажу, что у меня есть брат. Еще скажу, что этот брат скверный человек, и я с ним никогда не дружил.

Я наконец поздоровался с Колокольцевой, скользнув по лицу Дэмиана равнодушным взглядом, как по незнакомому. Он ответил мне тем же. «Прикидывается», — подумал я подозрительно.

Мне пришлось сделать несколько глубоких вздохов и хрустнуть пальцами, чтобы вернуть себя в прежнее самосозерцательное настроение. «Да-да, все-таки я абсолютно прекрасен… — говорил я себе рассеянно, — Но где же двадцать третья аудитория?» Я послонялся вверх-вниз по лестнице с озабоченным лицом. Мне казалось, что все смотрят на меня с любопытством, и всячески старался оправдать свое бессмысленное брожение. Драные двери лекционных кабинетов были не нумерованы. Я робел спросить у редких прохожих (всё преимущественно мужского пола), а оттого волнительно потел руками. «Ну же, решайся, придурок, — сказал я золотому пупу, — Сколько можно сиси мять? Спроси вон у той девахи».

О господи, что же я не помню-то ничего? Как же все начиналось?

Приветствую Вас, Друг и Учитель, да, да сударь, это я про Ваше скорчившееся над рукописями и заросшее бородой существо. Ох, и умеете же Вы давать непосильные задачи! Просто хлебом с луком не корми, а дай что-нибудь трудноватенькое предложить окружающим. Хотя, в этом есть определенное преимущество. Вы даете «человечкам» почву для роста.

Пожалуй, пора прекратить пение дифирамбов, иначе лавровые венки заполонят весь дом, а сей благородный вид растения не переносит хождения по нему ногами.

Итак. «Все началось так давно…» — как было сказано Л. Кэролом. Сразу предупреждаю, что пространственно-временной кретинизм — это одна из моих добродетелей, так что последовательность событий, а тем более датировка оных не в моей власти.

Был апрель 1996 года, а может, май, но точно не июнь. Наш приют им. Комиссаржевской осиротел уже на третьего педагога по зар. литературе, и тут… (Завывают фанфары, бьют барабаны, публика рукоплещет.) На сцене появляетесь Вы в белоснежном фраке, сиреневой рубашке, в разных ботинках и зеленой бабочке. Греческий (как казалось его обладателю) профиль гордо плыл под благоговейный шепот новых питомцев. Мне бы, конечно, не хотелось разрушать Ваши честолюбивые мечтанья, но в реальности все выглядело иначе.

Мое пасмурное настроение шествовало мимо деканата и было бесстыдно остановлено чужеродным существом странного вида. Оно было в костюме и при галстуке, со скрюченной……….. и худеньким запуганным личиком, облепленным сверху жидкими волосиками. Как-то супер-интеллигентно существо залепетало, что, ему необходима двадцать третья аудитория. Речь сопровождалась оборотами типа «не соблаговолите ли Вы…», «милостивая сударыня..» и т. д. Едва удержав себя от восклицания «Чё?», но вовремя проникшись жалостью к незнакомцу, я указала дорогу и прошествовала дальше.

В общем-то, вовсе незначительное событие, однако почему-то оно четко запечатлелось в моей памяти.

Я присел на плесневелый стул у лестничного марша и закурил. К той поре я уже курил довольно много, чаще на людях. Без компании курить не хотелось. Но, поскольку я что ни день виделся с Робериной (а она не выпускала сигареты), постольку у меня вошло в привычку носить пачку. Где-то неподалеку стекались в аудиторию мои студенты. Было шумно и неразборчиво. Очевидно, обсуждали еще не виденного меня.