Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 51

Вельзе — Вельзе — где — твой — меч —

доступных, как бесплатное обученье, и безоглядных, как ветер, теперь приходили туда студентки строгие и скромные,

— не — даёшь — ты — себя — обнимать — и — какие-то — слушаешь — речи —

знающие хорошие стихи, не выпивающие больше одного бокала вина за вечер, ночующие у себя дома и чинно говорящие «благодарю вас» за малейший пустяк.

О, они были бы скучны, словно диетическая паровая пища для беззубых стариков и язвенников;

они были бы пресны, как политинформации в Политехе, и не интересны никому из парней —

со своими батистовыми носовыми платочками, такими крошечными, что сморкаться в них могли бы лишь куклы при игрушечном насморке —

если б не… «приворотное зелье»!

С этими чистюлями друзья держались исключительно галантно,

— вам — здесь — удобно — ах — осторожно — так — вы — погнёте — свои — ножки — ещё — больше —

и всячески им угождали. Но вот студентки медленно бледнели от этого самого одного бокала…

А придумал всё — шепелявый, но смекалистый Самохвалов! На занятиях по фармакологии Сашка вычислил, затем — испытал наскоро в личной жизни

некий медицинский препарат,

обезболивающий дамские операции, но…

имеющий так же побочное любопытное действие.

Будущий прозектор выпрашивал его у пятидесятилетней аптекарши, своей любовницы, всегда — для «одной несчастной сокурсницы,

попавшей в трудное положение».

Смуглая, как лесной орех, и такая же круглая, аптекарша выдавала препарат с неудовольствием,

— абортарий — у — вас — на — курсе — что — ли —

но брюзжала,

обиженно-разнеженно-напыженно,

лишь для порядка…

Наутро студентки не помнили, что происходило ночью с их бесчувственными телами. Они уходили молча, унося с собою омерзительную боль мышц, мучительное недоуменье и тоску в одинаково мутных зрачках.

Эти ночные занятия двое друзей именовали пышно — балами. Неудобство было только одно —

девушки требовались

каждый раз

новые.

Но они находились и находились, и появлялись откуда-то вечерами…

Однажды Сашке удалось привести на бал даже колеблющегося до той поры Барыбина.

— Всё классно, чувак, — хлопал его по широкой спине Самохвалов. — Не дрейфь! Ну, что ты краснеешь, как свёкла? Они же нам потом и благодарны бывают. Мы избавляем непорочниц от предрассудков. Девицы потом выходят замуж не вслепую, а за тех, кто им подходит!.. О! Сколько же спасённых женских судеб на нашей чёрной совести! Сколько судеб!..

И это Барыбин сказал Сашке про Любовь, приведённую на бал:

— Хорошо. Я остаюсь. Только… Вон той — не сыпь, — и пригрозил: — Если насыплешь, я на ней женюсь.

Юный Цахилганов посмотрел внимательно из проёма кухни, перестав разливать вино в высокие бокалы, уже стоящие на подносе.

— Не понял, — пожал он плечами, задержав взгляд

на узких щиколотках,

на невнятных бёдрах,

на робком лице

и на обыкновенных, прозрачно-голубеньких глазах.

— Было бы что-то яркое, — пожал он плечами. — А это… Так, деревенский ситец… Даже — ситчик, я бы сказал.

Однако оглянулся на Любу ещё раз:

— Простушка. Но… простушка с плюсом, конечно. А зельем сегодня распоряжаюсь я! Сам.

В порядке исключенья.

…Они сидели вшестером и слушали необработанный африканский рабочий джаз, шершавый и дикий, при свете одинокой парафиновой свечи,

— подсвечник — непременно — ставился — на — книгу — Энгельса — происхождение — семьи — частной — собственности — и — государства — таков — уж — был — ритуал — жечь — искусственную — свечу — на — обезьяньей — основе — некоторой — части — человечества —

и пламя вздрагивало и чадило. И алчно пламенел совсем рядом огромный косматый плед…

Унылое пенье чёрных невольников слетало с магнитофона. Старый джаз раскручивался, как спираль

— постукивая — погромыхивая — воя — хрипя —

и освобождал, освобождал, освобождал

от канонов классической музыкальной культуры,

освобождал от канонов…

И пламя чадило…

И дикие тени качались на стенах в полумраке…

Сашка Самохвалов, лёгкий и сутулый, держал над пламенем ладонь, уверяя, что ожога у него — не будет.

— Надо уметь не бояться мира! — говорил он девушкам ласково-лукаво-наивно, — И тогда мир примет вас в свои объятья так же легко, как примет затем человека смерть, и высшее наслажденье — купаться в море жизни, и высшее наслажденье — погружаться в смерть, как в источник благословенного покоя, — пришёптывал Сашка, забавно шепелявя. — Мы могли бы принять цианистый калий все вместе, слушая прекрасную музыку… Ах, юные леди, стали бы вы пить вино из этих хрустальных бокалов, если б я признался вам, что яд мною уже всыпан в один из них?

Стеснительные девушки переглядывались,

отчего бы и нет?

Отчего бы им не поиграть в смелость,

когда за окном шелестит пуховая вьюга,

и скоро надо идти домой,

в мягкий уют,

и обувать тапочки с опушкой и помпонами…

— Постигаете ли вы, юные леди? — шаманил Сашка, держа ладонь над свечёй. — Слышите ли вы движенье исторического маятника: от обезьяны — к человеку, от человека — к обезьяне… О, вы ещё почувствуете это, сегодня же. Мы, все вместе, покачаемся на этом маятнике, будто на лиане. Вы ведь, в общем-то, согласны? Я так понял?

— Может быть. Быть может, — сдержанно улыбались они, выговаривая название своих модных горьких духов, пахнущих тоской –

неотвязным — шлейфом — их — будущих — судеб.

Как вдруг Барыбин встал. Пламя свечи качнулось, словно от сквозняка, вытянулось, затрепетало. И Сашка, ойкнув, отдёрнул руку.

— Выйдем, — сказал Барыбин Цахилганову.

На кухне Барыбин молча стянул ворот его рубахи.

— …Ну и что? Подумаешь?! — возмутился Цахилганов. — Цаца какая! Если всем — так всем.

— Я — же — просил — не — трогать — её.

Мишка коротко, кулаком, ударил Цахилганова в лицо. Цахилганов так же коротко вскрикнул.

— Зачем вы?.. — в дверях стояла растерянная Любовь, бледная, с порозовевшими веками, и часто, некрасиво мигала. — Что это? Кровь…

— Уходите! Девушка! Немедленно уходите отсюда! — кричал Барыбин с надрывом, словно ударил не он, а ударили его. — Уходите отсюда, Любовь!..

Цахилганов терпеть не мог звучания всех этих славянских имён,

поскольку не было в них тумана, а была только неприятная оголённая смысловая ясность.

Клетчатую рубаху его медленно заливало красным.

— Вам нужно — холодное, приложить и лечь, надо запрокинуть голову, — пролепетала она, словно на экзамене в своём институте.

Но парни стояли и не двигались,

зверовато глядя друг на друга.

Тогда, словно следуя какой-то неумолимой, неизбежной уже, предопределённости, Любовь сняла полотенце с крючка. Она суетливо намочила его под краном. И торопливо, торопливо, неумело стала отирать разбитое лицо Цахилганова.

А Барыбин молчал…

Но вот Любовь покачнулась. Она стала клониться к столу, стараясь уцепиться за край.

— Это обморок! — Цахилганов прижал её к себе. — Это не страшно!

— …Это пройдёт, это голодный обморок, — поспешно говорил он ей затем, быстро целуя в светлую макушку. — Просто у тебя закружилась голова…

Но Любовь уже обмякла и руки её обвисли.

— Пойдём отсюда! Скорее! Я унесу тебя! — заорал Барыбин.

Он оттаскивал Любовь за плечи, рывками. А Цахилганов кричал шёпотом, прижимая к себе её, безвольную,

сползающую на пол:

— Куда?!. Идиот. Куда?!. Тебя же с ней заметут. Это подсудное дело. Тебе её — некуда! Поздно!..

Да, Цахилганов приподнимал, притягивал Любовь к себе — и торопливо вытирал её бледное лицо мокрым полотенцем,

— и — оно — оставляло — на — полудетских — её — щеках — полосы — крови — полосы — его — крови…

— Она — со мной! — сказал он вдруг Барыбину твёрдо.

— Что?! — без голоса орал Барыбин. — Что?! Не смей трогать её! Паскудник…

— Она теперь — со мной. Понял?.. Ты лишний.

Цахилганов говорил — и всхлипывал. Он втягивал в себя кровь, запрокидывая голову.

— Ступай, — торопил он Барыбина, не выпуская Любу из рук. — Займись там, вместе с Сашкой. Теми. Их как раз две штуки…

Барыбин ушёл совсем, хлопнув дверью.

Однако запрет его,

который Цахилганов не воспринял всерьёз,

каким-то образом не забывался,

— он — не — забывался — потом — хоть — тресни.

В ту давнюю ночь Цахилганов не спал.