Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 52

— он — не — забывался — потом — хоть — тресни.

В ту давнюю ночь Цахилганов не спал.

Девушку по имени Любовь, уложенную на кушетку, он раздел всё же донага,

но не сразу, не сразу…

Свет, падающий из коридора и кухни, был достаточно ярок, и Цахилганов соображал сначала,

не выключить ли его.

— Чего ты? — не понимал Сашка медлительности друга, снимая штаны, будто перед поркой. — Чего бездействуешь?

Две другие девушки лежали на истёртом ковре, задремавшие в самых неловких позах. Но Сашка

смотрел на Любовь

и раздевался,

улыбаясь шало и бесстыже.

— Твои — там, — отмахнулся Цахилганов, загораживая Любовь плечом от Сашкиного нехорошего взгляда. — И перестань тут… шляться!

— Эх ты. Единоличник.

Послушно развернувшись, Сашка расположился с бес-

чувственными девушками на полу, под красным пледом. Однако долго ещё возился, подгребая к себе и укладывая их руки и ноги так и сяк, словно пластилиновые. И всё-то ему было нынче неудобно,

всё — не складно, не ладно…

Чтобы Сашка не увидел ничего такого, Цахилганов прикрывал безвольную Любовь собою и простынёй до рассвета. Поздним утром, под Сашкин храп, он осторожно целовал её,

— под — мизинцем — левой — ноги — обнаружилась — крошечная — родинка — как — маковое — зерно — она — пряталась — в — укромной — шёлковой — ямке —

потом лежал без движенья и смотрел в потолок,

чтобы успокоиться.

Сашка перестал храпеть, когда часы показали десять. Он бросил плед на Цахилганова и испарился,

не умывшись.

Растерянные девушки уже поднимались с пола и отводили больные глаза от кушетки, отыскивая свои одежды. Цахилганов сделал вид, что спит.

…Все они всегда уходили очень тихо,

плотно закрывая за собою дверь.

Но на этот раз Цахилганов поднялся после их ухода. Он запер верхний, а потом и нижний замок.

Любовь стала приходить в себя довольно поздно, когда Цахилганов уже принял душ и укрыл её пледом до самого подбородка. Он сидел рядом, на краю кушетки,

одетый и причёсанный,

не включая музыку…

В окне падал сонный тяжёлый снег, и чайник шумел на кухне задумчиво, мирно. Потом за стеклом звенькнула синица, раз и другой…

— У меня что-то с головой, — пожаловалась Любовь. — А где все?

— Зачем тебе все? — Цахилганов потрогал бледные её виски.

— Он в самом деле что-то подсыпал в вино?.. — спросила Любовь про Сашку — и отстранилась. — Какие у тебя странные глаза. Сегодня. Тихие.

— Всего пару кристаллов, — солгал Цахилганов небрежно, вставая. — Чтобы слегка ощутить дыхание смерти. В таких дозах яд не опасен… Люба! А если бы мы умерли с тобой этой ночью вместе? Разве это было бы не прекрасно?

— …У смерти запах, — поёжилась она боязливо. — Запах падали.

— А. Вы уже были на вскрытии, — понял Цахилганов.

— Ты так неподвижно смотришь, — не слышала она. — Погляди лучше туда. Какой снег идёт… Я не помню, как я раздевалась… Мне надо одеться. Извини…

Цахилганов пошёл на холостяцкую свою кухню и долго мыл там заварной чайник, прежде чем насыпать в него заварку. Вернувшись, он снова сел на край постели, и она пугливо поджалась, полуодетая.

— Ничего плохого не произошло, — сказал он ей. — Не бойся меня никогда, ладно? Какая ты… ясная.

Какая же Любовь была ясная!..

— Разве? — неуверенно спросила она,

вжавшись в стену.

— Мы спали вместе. Ты помнишь? — гладил он её волосы и тихо целовал бледные щёки, успокаивая.

— Да, — не удивилась она. — Наверно. Только… Был провал. Какой-то тяжёлый полёт. От него подташнивало…

Она вдруг озабоченно нахмурилась:

— Теперь я твоя жена?

— Нет ещё. Ещё нет, — покачал головой Цахилганов. — Это впереди. Всё то… Ты знаешь, про что я?..

— Я? Знаю?…Да. Конечно.

— Что ты знаешь? — насторожился он, и душу его неприятно дёрнуло, словно внезапно заболевший зуб. — У тебя кто-то был? До меня?

— До тебя? — легко засмеялась она — и отвела его руку. — Не гладь. Потому что я не могу… быть тебе полезной.

— Но я же не только самец! — вдруг сильно разобиделся он. — Не думай обо мне плохо. Всё будет так, как ты захочешь. И тогда, когда ты решишь.

— Да? — радостно удивилась она.

Тогда в уголках её губ заиграла улыбка, слабая, милая…

— Там уже заварился чай. Сейчас я принесу тебе чай, — бережно целовал её Цахилганов. — Тебе сейчас нужен крепкий сладкий чай,

— с — Барыбиным — Цахилганов — помирился — сразу — да — не — трогал — я — эту — ситцевую — Любочку — и — подобревший — Барыбин — даже — побывал — потом — на — их — следующем — «балу» — где — напоролись — они — все — втроём — на — ту — самую — ухватистую — Марьяну —

понимаешь? Тебе сейчас нужен…

— …Тебе сейчас нужен крепкий сладкий чай! — громыхал посудой Барыбин —

будто играл там, за ширмой, на плохом ударнике.

В углу ординаторской мерцал скверный телевизор с неисправным звуком. На экране Пьяная состарившаяся голова немо говорила что-то стране,

вероятно, о своём благодеянии: о свободе слова, потерявшего силу — о слове, убитом свободой…

— Ваш откуда-то вылез, — сказал Барыбин, поднося полные чашки

— Не починили, значит? — спросил Цахилганов про телевизор.

— А как гласность он ввёл, так у больницы и денег на звук не стало, — ткнул пальцем в экран Барыбин. — Внемую с тех пор с нами беседует. М-да. Пьяный за рулём — преступник! Это уж точно…

— Пьяный за рулём… А в кузове — девочка, — внимательно посмотрев на Барыбина, проговорил Цахилганов. — Светлая девочка, офицер, солдаты, матрацы… Всё сорвано со своих мест… Но уже в масштабе страны…

— Ты о чём? — насторожился Барыбин, прихлёбывая.

— Так. Про картину-символ, — сказал Цахилганов, глядя в чашку с чаем. — Картина-символ появляется в жизни задолго до того, как ей суждено сбыться… Потом, через много лет, предстаёт опять перед глазами. Я — не сумасшедший, я о своём…

— А-а-а. Куда мчишься, Русь? Не даёт ответа, — кивнул Барыбин. — Чем больше гласности, тем крепче она молчит.

Что делать с её многовековым упрямством? Не пользуется свободой — да и всё тут. Не употребляет!..

— …Россия его не слышит, он — её, — согласно бормотал Цахилганов про Пьяного освободителя страны от оков нравственности. — Я вот, тоже… не слышал Любовь. Теперь она не слышит меня…

— Ты сам-то… будто пьян всё время, — рассеянно отозвался Барыбин.

— Процесс диффузии! — засмеялся Цахилганов. — Тьфу. Что за дрянь ты заварил? Поленья какие-то плавают. Трухлявыми пнями пахнет твой чай!..

Ох, и куда же Цахилганова занесло!

Медицинские трущёбы какие-то…

— Ещё бы! — поддакнул Мишка. — Чем живы, сами не понимаем.

Однако, в нищей обшарпанной ординаторской, при мерцании экрана и при свете настольной лампы, было почти уютно. Истории болезней на барыбинском письменном столе, отодвинутые в тень, словно улеглись спать, укрывшись синими обложками.

В вендиспансерах они должны были бы называться Историями любви…

— А может, Гоголь подразумевал под тройкой, мчащей Русь в будущее, три составные части марксизма-ленинизма? А? — весело пошутил Цахилганов, выпив сладкий и крепкий чай сразу. — Ну и чифирь у вас.

— А может, предвидел появление троек НКВД? — усмехнулся в тон ему Барыбин, откусывая хлеб и забывая взять колбасу. — Интересно, что за Тройки нас ждут впереди.

Он налил Цахилганову ещё —

из чайника с буквами «РО» на боку.

— А смотри, что выходит! — удивился своим мыслям реаниматор. — Когда мы отказываемся от святой Троицы, то тут же обнаруживаем в жизни тройки инфернальные. Отворачиваемся от светлой — получаем чёрную. Забываем о жизнетворной — получаем гибельную. Странно всё это. Впрочем… нет, не странно.

Хоть как, а Россия

без тройственности в основе своей —

не живёт…

Мишка не позволял себе такого раньше. Про ЧК, НКВД, КГБ никто из друзей в присутствии Цахилганова не заговаривал —

как — не — говорят — в — доме — вешающего — о — верёвке.

— Следующая Тройка будет международной, — серьёзно ответил реаниматору Цахилганов. — Штаты, Европа, Россия. Если только ничего не изменится. Если мы сами ничего не изменим. Но для нужного изменения очень правильные выводы сделать надо. Всё перелопатить в сознании как следует, понимаешь?

Определить гнёзда крамолы! В себе и в мире. И побороть их.

— Гонишь, — усмехался ничего не понявший Барыбин, прихлёбывая и вздыхая. — Опасения твои суть глюки. Не выдавай их за истину, нездоровый человек.