Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 51

Когда они вечером, дойдя до горного городка, бродили в поисках ночлега, попутчик Станислауса вдруг упал посреди мостовой. Прохожие поспешили к нему.

— Он упал, как подрубленное дерево, — сказал какой-то толстяк своей жене. Она была длинноногая и плаксивая; вытирая стекла очков, она разглядывала лежащего.

— О боже, какой несчастный!

Станислаус и толстяк приподняли припадочного, внесли в ближайший трактир и положили на скамью.

— Ему тут нечего делать, — сказала плаксивая женщина. — Его к врачу нести надо.

Припадочный стиснутым кулаком показал на стойку: Станислаус заказал осьмушку и влил водку ему в рот. Голова паралитика перестала трястись. Вторую осьмушку уже было легче влить ему в рот; дрожь в руках у него тоже затихла.

— Не остановить ли дрожь и в ногах у него? — сказал толстяк и заказал новую порцию водки. Паралитик и ее позволил влить себе в глотку. Теперь он лежал совершенно спокойно, дрожи не было.

— Вы утопили его в водке! — исходила жалостью плаксивая женщина.

Однако паралитик не умер. Он отрыгивал и чмокал губами. По лицу его разлилась веселость. Он взял крышку от пивного стакана и бросил ею в хозяина. Крышка, чуть-чуть не долетев до блестящей лысины хозяина, перевернулась в воздухе и полетела назад — в метнувшую руку паралитика.

— Фокусник! — крикнула плаксивая женщина.

Фокусник блаженно чмокал, точно грудной младенец, играющий своей ножкой, достал из кармана пиджака колоду карт, предложил толстяку вытянуть карту, запомнить ее и сунуть назад в колоду. Затем он перетасовал карты и швырнул всю колоду об дверь. Карты разлетелись в разные стороны и опустились на пол, как стая голубей, только та карта, которую вытянул и запомнил толстяк, прилипла к двери.

Из всех уголков трактирного зала подходили посетители, всем хотелось увидеть фокусника. Толстяк хлопнул кулаком по столу:

— Подать сюда ужин для кудесника!

Они ели, пили и опять пили. Фокуснику стоило свистнуть, и карты вылезали из пивных кружек, а из жилетных карманов пропадали часы, которые оказывались на дне литровых кружек, носовой платок плаксивой дамы сгорел дотла, после чего фокусник вынул его невредимым из носа хозяина. С улицы входили люди и обильно смачивали пивом свое любопытство и легкое чувство жути.

Станислауса опьянила не только близость весны. Попал он, что ли, в общество Мефистофеля, который колдовством извлек из крышки стола вино для некоего доктора? Несмотря на все науки, Станислаус не смог окончательно подавить в себе влечения к тайным силам.

— Как ты делаешь все эти чудеса, бродяга?

Фокусник отвел его в угол за печью.

— Свое самое большое чудо я показал тебе по дороге. А такой молодой и глупый теленок, как ты, ничего не понял: правителям нужно, чтобы народ был суровый и злой. А народ хочет быть мягкосердечным, хочет быть добрым. Я за народ. Я помогаю ему быть добрым, я выбиваю жалость из твердокаменных сердец. Я сею и пожинаю жалость. — Он громко запел: — Лируль-лираля! Чудо за чудом! Тво-о-ори, тво-о-ри, — вот что говорит гудок фабрики страданий. Мы поставляем жалость каждому по мерке, жалость по мерке, большую и малую… — Певец жалости закрыл глаза и откинулся на спинку скамьи.

У Станислауса сразу прошел хмель. Разводя руками, точно раздвигая занавеси, он выскочил из трактира и побежал, обгоняя свою жалость. Все дело было в том, что «паралитик» не хотел собственными ногами войти в ночлежку, а хотел, чтобы его внесли на руках. Станислаус шел всю ночь напролет. Под утро он еще не был уверен, не пил ли он на брудершафт с самим дьяволом.

И снова маленький город. Он вошел в него весенним вечером. Городок лежал в горах, в местности, подвешенной в небе выше других. Дороги, окаймленные только что зазеленевшими деревьями, спускались с гор и холмов к центру — к базарной площади городка в долине. На склонах расцветал терновник, а из горного ручья выскакивали на поверхность форели, будто любопытствуя, кто там идет по дороге. Для Станислауса все это было ново и прекрасно. Небеса и сердце его смеялись. Ему очень захотелось сочинить песню и представить себе, что в одном из этих милых фашинных домиков его ждет белая постель.

Вдоль дороги расцвелиСладкие вишни,Кислые вишни…

В гору подымалась телега. Возница кнутовищем ткнул в сторону Станислауса.

— Видать, тебе хорошо живется!

В городке было множество приезжих; люди целый год копили деньги, чтобы одну неделю провести здесь, взбодрить в себе радость жизни, радость, которая у жителей больших городов часто тускнеет.

Гостя, подобного Станислаусу с его пустыми карманами, в таком уголке земли не венчают венком из анемонов и не осыпают душистыми ландышами. Никакого ночлега, ни одной койки для подзаборных гостей, у которых нечем платить!

В сердце его не померк свет, ибо светло сияла луна и теплый воздух был полон благоуханий. Станислаус решил переночевать на скамье в парке.

Ни одной свободной скамьи, ни одного куста, за которым не слышно тихого смеха. Он решил, что подождет, пока полуночная прохлада не погонит всех этих людей в кровати, взятые напрокат.

Из-за кустов слышалось пение, пел низкий женский голос:

Роза, о роза, когда зацветешь,Роза, ты, роза моя?Зимний ли снег тебя погубил?Летний ли зной тебя опалил?Сохнешь ли ты без дождя?

Роза, о роза, мне надо идти!Роза, о роза, скорей зацвети!О, зацвети, не дождавшись утра!Скоро рассвет. В путь мне пора.

То ли мягкая ночь так разбередила его, то ли жалость к самому себе? Бездомность, что ли, плакала в нем? Он вытер слезы рукавом куртки, бормоча: «Что это? Слезы? И вправду слезы! Или земля действительно так тепла, так хороша, что все живое теснится на ней? Неужели звезды — это только холодные и необитаемые миры?»

Она сидела одна на скамье. Увидев его, оборвала песню и продолжала лишь напевать сквозь сомкнутые губы. Он видел очертания ее фигуры. Женщина была стройная и очень тонкая, не намного толще ствола березы, на который опиралась. У нее, наверное, светлые волосы и смуглое лицо. Руки ее он видел отчетливее. Такие руки, что ему захотелось, чтобы они погладили его. Он сунул руку в карман куртки, набитый всякой дребеденью, извлек свою трубку, уронил ее и пошел дальше.

Такие уловки были уже известны ему. Пройдя несколько шагов, он повернул назад. Она опять пела. Он шел, низко пригнувшись. Найти трубку среди опавшей листвы и мелкого гравия было и впрямь нелегко. Она оборвала песню и сказала:

— Это не ново.

Он остановился и почувствовал себя как мальчишка, которого застали врасплох, когда он без трусиков собирался прыгнуть в лесное озеро.

— Вы — мне? — сказал он с запинкой.

— Вы нарочно обронили свою трубку, а теперь ищете ее.

— Я рассеян, как семя сорняка, — сказал он.

Она сказала:

— Неплохое сравнение, — и ему показалось, что она улыбнулась. — Рассеян, как семя сорняка, гм! Я знала, что вы вернетесь. Для чего же лицемерить, как церковная крыса?

— Признаться, меня привлек ваш голос. — Он поднял глаза к небу, точно ожидая помощи от звезд. — Люди никогда прямо не идут друг к другу, все равно, любят ли они друг друга или нет.

— Философ? — спросила она.

Он пожал плечами, как ребенок, которого спрашивают: «Что ты здесь построил?»

— Садитесь! — сказала она. Станислаус с радостью сел.

Он не знал, с чего начать. Она, видимо, и не ждала, что завяжется разговор. Лунный свет лился сквозь ветви плакучей ивы, капли его попада́ли на кварцевые камешки на тропинке, и они начинали блестеть. «Свет, — подумал он. — Что произошло? Один человек подсел к другому. Мир всегда чуть-чуть расширяется, когда один человек подсаживается к другому».

Она спросила:

— Кто вы?

Он ответил:

— Внешне одно, а посмотреть глубже — совсем другое. Чувствуешь, что мог бы представлять собой нечто большее, чем ты есть. Пожалуй, это можно так выразить: цветут на краю твоей дороги сладкие вишни, кислые вишни. По булыжникам ли шагаешь или гравий шуршит у тебя под ногами — на все воля божия! Родина ль, чужая ль сторона, своя ли крыша, сено ли в поле… Сладкие вишни, кислые вишни.

Она взглянула на него, и смуглое лицо ее было спокойно. Ее глаза, казалось, немало повидали, немало всего прошло перед ними.

— Значит, поэт!

Он испугался.

— Но почему «божия воля»? Вы так во всем с ним согласны?

— Ничего лучшего не пришло мне в голову.

— Нет, нет, в каждое слово надо вкладывать сердце. Просто так «божия воля» — это никуда не годится.

— Ведь я только для себя сочинил, — сказал он и снял шапку; он вспотел.

— А теперь вы и мне прочитали.