Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 52

— Ведь я только для себя сочинил, — сказал он и снял шапку; он вспотел.

— А теперь вы и мне прочитали.

— Я не собирался этого делать.

Это была ночь его цветенья. Рядом сидел человек, который внимательно слушал и понимал его. Он повел ее в густые заросли трав, на луга его детства, показал свои лаковые туфли из речного ила и описал чудеса, которые он творил. Она слушала, закрыв глаза. Заснула? А может, поцеловать ее?

Она угадала его желание.

— В ту пору вы, наверно, не думали о таких вещах.

— Это все скитания по дорогам, — сказал он.

— Дороги меняют людей или люди — дороги?

Он не нашел ответа. Ему было жарко. Захотелось расстегнуть куртку. На ней не осталось ни одной пуговицы. Тогда он замолчал.

Цветок акации упал на землю. Сверчок оборвал свое пиликанье. Пятьсот тридцать восемь барашковых облаков обтирали луну. Луна прикрыла лицо островерхой крышей с коньком. Божия коровка не спеша оползала вокруг ствола, останавливалась и исследовала трещины в древесной коре. Она изучала свой мир.

Когда верхушки деревьев просеяли на них первые лучи рассвета, Станислаус не захотел быть для нее бродягой, проходимцем. Он попросил ее через два дня прийти на эту же скамью и сказал так, словно кто-то ждал его:

— Обо мне, наверно, беспокоятся, куда это я запропастился.

Она не кивнула. Только долгим взглядом посмотрела на него. Рука у нее была теплая.

35

Станислаус сталкивается с Густавом, взглянувшим на него из-под широкополой шляпы; он поражен многосторонним применением отрубей и дивится человеку, живущему без паспорта.

На следующий день Станислаус нашел работу.

— Я пеку солдатский хлеб, — сказал хозяин. — Ты крайне левый или больше за труд, хлеб и мир?[6]

Ну, конечно, Станислаус за труд, хлеб и мир. Без хлеба в крайнем случае он мог бы и обойтись. Он вспомнил о грудном голосе, певшем в парке. Самое важное для него сейчас получить койку, комнатку, где бы он, признанный поэт и ученый, мог расположиться и творить.

Хозяин тянул. Глаза его беспокойно поблескивали.

— Раньше я был немножко левее. Но это неприбыльно. Левые норовят взять у тебя взаймы. Мелкое предприятие не выдерживает такого. И потом еще — берегись Густава! Он стареет и уже немножко не в себе. Он у меня работает еще с незапамятных времен, когда я был левым.

Старший подмастерье Густав Гернгут как раз замешивал тесто в бадьях, ему было лет под шестьдесят. Искривленные ноги, длинные руки, все как полагается — пекарня вылепила его облик. Вместо пекарского колпака он носил старую, обсыпанную мукой поярковую шляпу с обвисшими полями. Густав походил на один из тех поздних грибов, которые осенью во множестве появляются в лесах, — упорные, стойкие и несколько одеревеневшие.

— Да благословит бог благородное ремесло!

— Отруби подай! — ответил Густав.

Нерешительно высыпал Станислаус в муку грубые серые отруби. Глазки Густава шныряли под полями его шляпы вправо и влево.

— Солдатскому хлебу полагается быть темным, — сказал Густав.

Станислаус не знал, каким полагается быть солдатскому хлебу.

— Не думай, что это делается потому, что отруби дешевле. Солдатский хлеб должен массировать желудок солдата. Как поешь такого хлеба, так легче бегать.

Это, стало быть, и был Густав.

Прошло два дня. Станислаус успел засыпать в бадьи восемь центнеров отрубей и получить из них восемьсот превосходных буханок солдатского хлеба. В родной деревне Станислауса высший сорт отрубей шел на корм свиньям.

После обеда по запыленным оконным стеклам пекарни застучал дождь. У Станислауса защемило сердце. «Боже, боже, — подумал он, — не наказывай меня так сильно. У нас с тобой, правда, дружба пошла врозь, но неужели ты ни на что другое не способен, как только мстить, мстить и мстить?» Так ли уж вы согласны с ним? — спросил в парке грудной голос.

Под вечер дождь поутих. Бог угнал свои облака куда-то дальше. Он как будто сказал: наша милость изволила решить, что достаточно; мы немного его помучили, ну и хватит. Станислаус не сомневался, что бог не отказывает себе в почете.

Пока шел дождь, все цветы — и раньше всех хитрая сирень — замкнули в себе свои ароматы. Все свое благоухание они приберегали для лунного света и ночных бабочек.

Что, разве и ночной мотылек Станислаус искал в парке свою ветку сирени? Он не искал, он знал, где она. Он остановился и с благодарностью подумал о своей судьбе — видно, она решила быть немножко снисходительнее к нему и не так преследовать, не так угнетать его. Он присел на камень, он вдыхал аромат сирени, он благословлял жизнь и очень любил ее.

В первую минуту, увидев, что скамья пуста, Станислаус встревожился. Он стал ждать. Слушал, как бьют часы на башне, считал дождевые капли, падавшие с ветвей ему на ладонь. Так он уснул.

Сладкие вишни,Кислые вишни…

Он проснулся, и отчаяние, точно град, обрушилось на него. Ну мыслимо ли? Все у него срывается. Все нити рвутся. Неужели он только и был для нее молодым человеком, с которым ведут разговор, которого приручают лишь для того, чтобы он не досаждал? Неужели он похож на хвастливого крестьянина-бедняка, который выставляет напоказ все свои скудные сбережения, чтоб хоть что-нибудь да значить?

А какой спектакль задумали небеса на эту ночь! Они выпустили луну, и она вовсю светит странствующему пекарю-подмастерью, который в полном одиночестве сидит, подавленный, на скамье в городском парке и не знает, что ему делать. Когда слезы, как раньше дождевые капли с деревьев, стали жемчужинами растекаться по его рукам, он вскочил и пробормотал сквозь зубы:

— Если ему нужна вода, почему он ее берет у меня?

Он имел в виду бога и с силой сплюнул, точно хотел сразу освободиться от всех подступающих слез. Он дважды обошел вокруг ствола какого-то дерева, постукивая по коре, и сказал:

— Ты пустило здесь крепкие корни, а?

Два дня он бродил сам не свой. Он был так рассеян, что даже Густаву, смотревшему на него из-под опущенных полей поярковой шляпы, это надоело.

— Другие молодые люди ходят молодцами и бодро маршируют, а ты, рассуждая диалектически, тащишь свою голову под мышкой.

Станислаус всплыл на поверхность, он снова увидел мир, как пловец, вынырнувший после прыжка в глубину. Он поймал беглый взгляд Густава. Тот мгновенно натянул глубже на лоб свою обсыпанную мукой широкополую шляпу.

— Что ты за человек? — спросил Густав.

— Немножко земли, немножко воды и щепотка запертого ветра.

Густав, этот шершавый белый гриб, недоверчиво оглядел Станислауса.

— Говорят, что мы с каждым днем живем все лучше, но это, видно, к тебе не относится. Все играют бодрые марши, а ты одиноко водишь смычком по своей скрипке. — Худыми пальцами он пощупал тесто, пробуя, готово ли оно.

— Не все рождаются трубачами.

Густав быстро сдвинул на затылок свою шляпу и посмотрел на Станислауса, точно Наполеон, соскочивший со страниц хрестоматии.

— Не подумай, что я злопыхатель, как они это называют. Фюрер, позволь тебе сказать это, — большой человек. Он все перестроит и никого не забудет. Теперь, например, он освободил от работы мою жену. Вся работа мужчинам! Что скажешь? Адольф, рассуждая диалектически, — это человечный человек!

Тут Станислаусу тоже захотелось вставить словцо; его разум не так уж безнадежно задурманен мелодиями его скрипки.

— А хватает твоего заработка на вас двоих?

Густав ощетинился.

— У тебя ум новорожденного. Диалектически рассуждая, нам теперь живется лучше: у жены теперь больше времени, она может больше заплат класть на мои драные рубашки! А ты не смей так пренебрежительно говорить о фюрере! Заруби это себе на носу!

Может, в мозговых извилинах у Густава чересчур много муки осело? Разве Станислаус чем-нибудь обидел фюрера? Станислаус знал, что это опасно. В сады его духовной жизни и научных радостей проникали вести об арестах поносителей Гитлера. Кайзера Вильгельма Станислаус не любил и не оскорблял. С детской кружечки Станислауса кайзер строго смотрел на него, как бы вопрошая: «Ты помнишь, мальчик Бюднер, что ты должен стать крепким солдатом, а для этого должен послушно есть болтушку из темной муки?» А позднее Станислаусу никогда не приходило в голову оскорблять Эберта, Гинденбурга и вообще какого-либо президента. Он не имел с ними никаких дел. Они жили на страницах газет, а он — в своей треклятой действительности. Чего же он вдруг станет оскорблять Гитлера, фюрера, канцлера, всех их вместе взятых? Да и знал Станислаус его только по портретам, где он всегда стоял с поднятой рукой, точно указатель дороги с одной стрелкой. И шапка на нем всегда была словно не по голове велика. Станислаус даже жалел его. Гитлер, думал он, наверное, очень скромный человек и после собраний берет всегда последнюю, никем не взятую фуражку. И в этой фуражке он похож на маленького мальчика, который надел отцовскую шапку и играет в солдатики. Нет, видно, в голове у Густава и впрямь не все в порядке.