Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2004) Страница 51

32Английский фильм «Четыре пера» (поставленный, что тоже показательно, неангличанином — неким Ш. Капуром), недавно бывший у нас в прокате, пытается оборотить смысл этого послания из отрицательного в положительный. Современный беззубый пацифизм перенесен в викторианскую эпоху: герой отказывается воевать против суданцев, окруженных в фильме ореолом праведности. Английская колониальная политика односторонне расценивается как завоевательная; полностью выпадает из поля зрения цивилизаторская миссия англичан.

33Интересно сравнить с наступательным духом (и соответственной оценкой крестовых походов), который пронизывал Европу еще в 30-х годах прошлого века. «ХI век, — писал тогда французский историк Луи Альфен, — чреватый угрозами для молодых народов Европы, совершенно неожиданно завершился разгромом азиатских варваров (тоже, впрочем, примета времени: считать мусульман ХI века варварами. — Ю. К. ). По всему побережью Средиземноморья, в Испании, на Сицилии, в Сирии, даже в Африке, Европа укрепляет свои позиции, сильная, бдительная, готовая к борьбе, но также и к удивительным свершениям в сфере искусства и мысли <…> Из этого мощного творческого порыва вышла и наша современная Европа…» (Halphen L. L’essor de l’Europe. Paris, 1932, р. 1).

34Палант Д. Беседы о недельных главах Торы. Иерусалим — М., 5761 (2001), стр. 109.

35 Горелик М. Разговоры с раввином Адином Штейнзальцем. М., 2003, стр. 136.

36 Святейший патриарх Алексий II: «Полнота христианства обнимает собой и иудейство, а полнота иудейства есть христианство» (Цит. по кн.: «Вавилон и Иерусалим», стр. 60).

37 Вышеславцев Б. Указ. соч., стр. 28.

38 Ап. Павел: «…Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7: 15).

Алексей Константинович Толстой — драматическая трилогия и другое

Но сперва — Князь Серебряный (роман, 1850 — 1861).

Очень долго писался. Зато Алексей Толстой вжился в эпоху и удачно подготовился к трилогии.

Пишут: “сильно и даже детально использовал Карамзина” (впрочем же — и Пушкин). Как источник Толстой использует (и указывает) исторические песни. Это смело, хорошо.

Слишком лобовой эпиграф из Тацита (но тогда принято было). В предисловии излагает свой метод: “Из уважения к искусству и нравственному чувству читателя… набросил тень” на ужасы эпохи. (После пережитого теперь нами это вряд ли кажется правильным, хотя край злодейства в искусство не вмещается, да.) “Допускал вольность в обращении со второстепенными историческими происшествиями” (на пять лет перенёс казнь двух Басмановых и Вяземского). Для того уровня исторического романа, который был до “Войны и мира”, мне кажется это допустимым — зато такой ценой автор сгущает сюжет в меньшем отрезке времени.

Убеждения Алексея Толстого совсем не консервативны, не почвенны, наоборот: в единственном прямом от автора обобщении он высказывает, что злодейство Иоанновой эпохи “подготовлено предыдущими временами”, “переходило от поколения к поколению”, и без снисхождения осуждает тогдашнее русское общество, что оно терпело такую гнусную тиранию. (Видно, что автор жил в свободную эпоху, а гнетущей не испытал.)

Этот роман закончен за несколько лет до “Войны и мира” — и ясно, что не мог быть написан после.

Лёгкость обращения с историческими событиями и лицами как декорациями для действия избранных персонажей, витание — среди подлинных событий? — Алексея Толстого сравнивают с Загоскиным, а я поставил бы его значительно выше.

Живость и динамизм. Однако сюжетность — искусственно взбодренная, взвинченно-драматичная, порой с ухватками приключенческого романа, в который сильно и сбивается (иногда и на оперность). Сам князь Серебряный — вполне типичный герой приключенческого романа, легко проходящий сквозь опасности. Это жаль, тут роман эпохи много потерял.

Впрочем, характер Иоанна уже являет следы долгого авторского обдумывания, глубокой проработки: психологию его Алексей Толстой объясняет довольно основательно и правдоподобно. Например в главе 11: Иоанн считает своё покаяние — малодушием, от сатаны, и напряжением воли толкает себя к новым злодействам для укрепления престола. К сожалению, Грозный и показан только как тиран, мучитель и лицемер, но ни разу — в государственных заботах, — очевидно, это неизбежная черта “облегчённых” исторических романов.

С большим пониманием (да и с большой симпатией) дан Годунов. Незаурядность его — уже убедительно видна нам.

Рязанский парень Митька-“рассержусь” и мельник — хороши, живы, видны, хотя колдун-мельник и традиционен. Это — “мужской” роман; единственная Елена — схематична. Да колоритна нянька царя.

Серебряный не зря, видимо, назван Никитой Романовичем — в честь Н. Р. Захарьина, родоначальника династии Романовых. (Хотя черты его — совсем не совпадают с Захарьиным в драме. Да были же при Иоанне и два реальных князя Серебряных — Пётр и Василий Семёновичи.)

А оглядеться — так все элементы того времени показаны: царь, бояре, опричники, монахи, казаки, крестьяне. Неестественно, что “станичники” гнездятся уж под самой Москвой — но это для сгущения действия, а и несомненно, что по всей Руси казаки гуляли. Глава 4 — очень убедительное описание Москвы тех лет. Ярка обстановка пира у Грозного в Александровской слободе — и веришь. Зато битва с татарами — оперная, декоративная. Чего же стоит Иваново государство, если татары идут от Рязани к Москве — а он не знает, и не высылает регулярного войска, спасает одна самодеятельность подмосковных разбойников?

Условность повествования: вдруг некстати кто-то рассказывает о далёком прошлом. В полной ночи видны (кому?) “дымчато-бурая шерсть собаки, умные глаза”. Давая развёрнутую наружность Серебряного — истолковывает её и как черту характера. — Повышенное внимание к подробностям всех одежд — но этим он нам добывает эпоху.

Лихое использование фольклора, но неправдоподобно, что разбойник так владеет им. В диалогах автор соскальзывает (портит роман) на фольклорно-историческую стилизацию (“Закипело в нём ретивое”). При смерти Максима Скуратова вдруг от простой авторской манеры переходит на былинный пафос: “...Спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленбая под самое сердце” — это очень режет.

Бывают (нечасто) и затасканности:

— “судорога пробегала по всем членам князя”;

— “вся душа её обратилась в красноречивый умоляющий взор”;

— “негодование в нём уступило место строгим понятиям долга”.

А народного истинного языка — и нет, только у оруженосца князя повторные: “провал их знает”, “тётка их подкурятина”.

Алексей Толстой — ещё в поисках верной манеры исторического повествования.

Драматическая трилогия.

Это — действительно трилогия, связная, но и притом каждая драма вполне закончена. Большое достижение русской драматургии, недостаточно оценённое, кажется. Проблема цели и средств — единый стержень трилогии.

Замечательны три сопроводительных поясняющих статьи (1866, 1868, 1868) — в них Алексей Толстой проявляет глубокое понимание характеров, событий и элементов своих пьес, не всякий драматург может дать такие разъяснения театрам. Они — уже последний зрелый плод его долгой работы над эпохой.

Смерть Иоанна Грозного (1862 — 1864).

Лаконичная динамичность. Как сумел столь многое вместить на таком малом пространстве? Стремительное действие и естественное притом деление на акты. Смотрится — захватывающе, и легко интересно читается.

Как ярки характеры! Мастерское обоснование психологических переходов Ивана (их много). Многогранно показан Борис Годунов — и как увёртливый царедворец, и как дальновидный политик, и как искренний сын Руси, и как безжалостный волк в интригах. Убедительны и запоминаются Захарьин-Юрьев, Сицкий. И Василий Шуйский — уже весь тут.

Великолепен разговор Иоанна со схимником. А с волхвами и пересмотр сокровищ Иоанном перед смертью (лобово и не очень веришь) — отдаёт Шекспиром, и это ощущается как снижение. Вообще же эта драма — не ниже никакой шекспировской исторической хроники, а сплочена — и лучше иных.

Очень доподлинная речь — и вообще русский дух. Хороший, естественный чистый стих, пятистопный ямб (по-моему, не уступает пушкинскому).