Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 51

— Я не употребляю ни то ни другое, но многим нравится. Если хотите, они на столе.

Как фокусник он ставит на стол две баночки: в одной красный горький перец, а в другой — натертый пармезан.

— Нет, — говорю я, — в спагетти ни перец, ни сыр я не кладу.

— Молодец, правильно. У помидоров нежный вкус, а как положишь перец, ничего, кроме горечи, и не чувствуется…

Он накладывает спагетти в тарелки: сначала мне огромную порцию, потом себе огромную порцию. Мне это знакомо: это культ римлян — изобилие во всем, когда количество переходит в качество. В Милане так не делают, считается, что это вульгарно.

— …а вот пармезан не подавляет, но все равно меняет вкус помидоров. А у свежих помидоров, самого что ни на есть отменного качества, со своего огорода, как, к примеру, у этих, почти сырых, только чуть-чуть подваренных и очищенных от кожуры, такой дивный вкус, что, доложу я вам, его уже ничем не улучшишь, а посему что бы ни добавлял — это только шаг назад…

и пока мужчина, который называл меня доктором, накладывал тарелки, томатный соус капал с большой двузубой вилки и красными пятнами пачкал белоснежную скатерть. Это символизирует кровь, правда доктор? Чья это была кровь?

— Я заправляю спагетти только капелькой оливкового масла. Хотите?

— Да, спасибо.

Я протягиваю ему тарелку, которую только что получил из его рук, и он на кучке спагетти рисует струйкой масла букву «С». Потом то же самое проделывает и со своей порцией, садится и засовывает салфетку за воротник рубашки.

— Приятного аппетита, — желает мне он.

— Спасибо, и вам того же.

Он с таким рвением набрасывается на спагетти, что мне показалось, что он собрался съесть их на время. Он не накручивает их на вилку, а забрасывает длинные спагетти целиком в рот, одну вилку за другой, как вилы с сеном, а потом свешивающиеся спагетти вилкой запихивает в рот. Это тоже признак здорового римского плебса — Альберто Сорди, жующий макароны. Здесь, в Милане, такую манеру есть считают неприличной и едко критикуют: фу, какой мужлан, неотесанный.

— Итак, завтра вы возвращаетесь в Рим? — задаю я ему вопрос, просто так, чтобы только что-нибудь сказать, но спрашиваю-то я у него это как раз в тот момент, когда он интересуется, как мне нравятся его спагетти, и наши вопросы перекрещиваются. Наступает неловкая пауза, никто из нас не может понять, чья очередь отвечать на вопрос, но поскольку спагетти и в самом деле вкуснейшие, и чтобы пробить пробку затора, говорю я.

— О-о-о, очень вкусно, правда, правда.

— Спасибо, — говорит он. — Еще в прошлом году я не умел так вкусно готовить. Потом я записался на кулинарные курсы и…

И его фраза на этом оборвалась. Я больше ничего не добавляю, потому что по правилам строгого этикета теперь он должен ответит на мой вопрос, но он продолжает забрасывать в рот спагетти, и не перестает жевать ни на минуту, тогда и я тоже продолжаю есть, и я тоже по-римски, как он, молча, как он — обычно молчание за столом прерывает кто-нибудь такими словами: «Вы только послушайте, какое молчание: значит все очень вкусно!» Что и говорить, эти спагетти с томатным соусом поистине замечательны: в соусе с базиликом чувствуется, как мне кажется, привкус апельсина, наверное, в этом и заключается секрет рецепта, которому его научили на курсах. Несмотря на то, что порция огромная, думаю, что съем все. Да, да, а потом попрошу его научить меня их так готовить, и он меня обязательно научит, раскроет мне свой секрет во имя бесконечного уважения ко мне, это будет его прощальный подарок перед отъездом в Рим, а я научу Мак, и она нам с Клаудией будет готовить это блюдо каждый раз, когда мы захотим, и спагетти будут получаться исключительно вкусно…

Вы меня понимаете? Я молча поедал целую гору спагетти и больше ни о чем не думал. Все мои мысли были о том, насколько они вкусные и о том, как я буду их есть еще, и еще, и еще. Что это значит?

Вдруг, однако, все снова изменилось. Я бросаю взгляд в окно, вниз, на дорогу, как раз в эту минуту Маттео со своей матерью проходят рядом с моей машиной — вот это сюрприз, они никогда раньше не появлялись в такой час. Мальчик смотрит на машину и даже не подозревает, что сегодня она, возможно, не поздоровается с ним, они уже прошли мимо нее, и она его не поприветствовала; рука матери тянет мальчика вперед, и он идет за ней, но упорно смотрит назад, ожидая услышать би-и-п противоугонного устройства. Вдруг вся картина снова неожиданно меняется, потому что из-за этого ребенка и его нерушимой веры, что машина обязательно должна с ним поздороваться (то бишь в меня, в мою способность активизировать противоугонное устройство) у меня появляется катастрофическое чувство, что я нахожусь не на своем месте: проклятье, я сейчас должен быть там, внизу, а я здесь обедаю, я должен был бы уже подготовиться к исполнению своего повседневного долга, который ради этого ребенка я взвалил на свои плечи, и ничего, на хрен, не значит, что он появился неожиданно, что в это время его никогда раньше не бывало, ведь я это или не я тот чудак, что весь день торчит у школы? И что? Какая разница, когда он проходит, в девять часов или в час дня? Я должен быть там… Я поспешно вынимаю из кармана связку ключей и нажимаю на кнопку пульта управления противоугонного устройства, хоть бы сработало отсюда, думаю. Ничего подобного. Еще и еще раз нажимаю на кнопку, один, два, три раза… Ловлю на себе вопросительный взгляд мужчины, он от удивления даже жевать перестал. Ну же, ты, машинка, работай, моя ты хорошая, ведь это так важно. Сработало! Ты успел и мальчик все еще верит в чудеса. Но, конечно, я замечаю, что к этому времени он уже успел растеряться: он резко останавливается, при этом рука матери непроизвольно делает рывок, он оборачивается к ней, но она не может ему помочь, потому что в ней нет даже крошки его веры, у нее голова полна мыслей, забот, запланированных встреч, потом он снова оглядывается на машину — вот видишь! — насколько медлительна его реакция, но вот он зашагал, повернув голову назад, ведь вера его не угасла… А я свешиваюсь из окна, черт тебя подери, прицеливаюсь и еще раз нажимаю на кнопку, я с силой нажимаю на нее до самого упора, и вот, наконец, би-и-п — сработало противоугонное устройство. Кажется, что мальчик на это никак не отреагировал, но это только его медлительность, на самом деле реакция есть и еще какая реакция: правда, правда, он поднимает руку и машет ею своей подружке машине: привет-привет! И поворачивается к матери, она остановилась. Сейчас, кажется, и она в растерянности: нигде поблизости меня нет, она не видит меня, несколько раз она посмотрела в разные стороны, то на скверик, то на школу, она ничего не может понять. Я с ней едва знаком, почти ничего о ней не знаю, но у меня такое ощущение, что я точно знаю, о чем она сейчас думает: какого черта у него появилось желание поиграть со мной в прятки, здесь, в такой час, со мной, если я и не разражаюсь рыданиями в любую минуту, то лишь потому, что изо всех сил сдерживаю себя и откладываю слезы на потом…

Мужчина, который называет меня доктором, смотрит на меня со все возрастающим удивлением, почти недоверчиво.

— Вы уж простите меня, пожалуйста. Ничего особенного не случилось, просто я оставил машину открытой, — пробормотал я.

Но наш обед действительно подошел к концу, потому что, пока я смотрю, как мать с сыном исчезают в конце улицы, замечаю голубую, порядком потрепанную «Твинго», которая паркуется поблизости от моей машины. Марта? Да, действительно, это машина Марты, выходит Марта, а на ней прикид, как на молоденькой девчушке — мини-юбка, майка, сапоги — какая уж там беременная мать семейства. И она оглядывается по сторонам, смотрит в сторону сквера, заглядывает в мою машину, смотрит на столики возле бара, где после ее приступа паники мы пили капучино, потом снова в сторону сквера, и она в растерянности, как несколько минут назад была растеряна мать Маттео: она нигде не видит меня — нет, нет, Марта растеряна еще больше, она еще и расстроена, как Маттео, когда он расстроился и недоумевал, почему это машина больше его не приветствует…

— Марта, — я высовываюсь из окна и свищу: — Я здесь!

Марта поднимает голову вверх, рукой защищает глаза от солнца. Не думаю, что она меня видит: солнце светит ей прямо в лицо. Но она наверняка слышит меня.

— Я здесь! — снова кричу я, — сейчас буду!

А потом приехала моя свояченица, доктор, и я бросаю все к чертовой матери: и того мужика, что называл меня доктором, и вкуснейшие спагетти, и квартиру, загроможденную ящиками; придумав какой-то предлог, я благодарю того мужчину и стрелой лечу вниз, и пока я бегом спускаюсь по лестнице, меня осеняет одна мысль, я вдруг понял одну вещь, которая, однако, мне уже была известна, то есть меня вдруг осенило, что никто не считал меня помешанным, даже если весь день я и сижу перед школой, по одной-единственной причине, что все думают, что здесь, в этой точке земного шара, меня пригвоздила скорбь, и все в этом просто непоколебимо убеждены, и это их убеждение, одно из немногих, а, возможно, даже единственное в их жизни убеждение, каким-то странным образом их успокаивает, по этой самой причине, когда они навещали меня, здесь у них появлялось мужество заняться и своей болью и, прежде всего, признать, что она у них есть, а потом прикоснуться к ней и рассказать о своих страданиях мне, чтобы освободиться от их тяжести хоть бы и на минуту, выплеснув на меня потоки таинственной и гнилой материи, из которой они состоят, потому что в том месте, которое, по их мнению, я выбрал, чтобы переживать свое горе, по какой-то загадочной причине мы все становились сильнее, но, если случилось так, что я то был здесь, то исчезая отсюда, если даже у меня появилась настоятельная потребность двигаться, бежать отсюда, накачаться наркотиком, есть спагетти, то есть, если я начинал вести себя нормально, как и они, и случалось, что, когда они приходили сюда ко мне в гости и не заставали меня на месте, им казалось, что мы все сразу ослабевали, и тогда они приходили в растерянность, а я в их глазах превращался просто в тронутого, неспособного смириться с действительностью, думаю, что я сам понял, что это означает, доктор, потому что, когда кто-то решает оставаться в одном месте, он должен на полном серьезе оставаться там, всегда, не прибегая к уловкам, сон на этом заканчивается: я выхожу на дорогу, и солнце слепит мне глаза, и октябрьский зной меня расслабляет, и я люблю, отчаянно люблю все, что попадает в поле моего зрения, и я решаю, что отсюда я больше никогда не уйду, никогда в жизни, никогда, никогда, никогда…