М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1 Страница 52

- Думаю, - сказал он, рассеянно отставив в сторону палку (Татьяна Ивановна подхватила ее),- в браке надо найти равновесие между Афродитой Уранией и Афродитой Пандемос. Иначе говоря, между Любовью Небесной и Любовью Земной. Несовпадение этих начал составило драму жизни Данте, Маяковского, Толстого, - Соломон Моисеевич принял из рук Лизы чашку и, немного расплескав на пол, сделал осторожный глоток. Он хотел продолжить список несчастий, но подумал, что и перечисленного довольно. - Мне хотелось бы, чтобы вы нашли это равновесие. Хм, да, хотелось бы. Я был бы рад.

- В христианских книгах пишут про неслиянную нераздельность, сказала Лиза; ей не случалось еще говорить запросто с людьми знаменитыми, приятно было сознавать, что теперь в ее семье есть знаменитые люди.

- Нераздельность, да, - Рихтер не особенно любил, когда его перебивали, но к реплике отнесся благосклонно, - именно так. - Затем он обратил более пристальное внимание на Лизины слова и обнаружил в них изъян. - Так вы верующая? Хм. И во что же вы верите?

- Зачем сливать неслиянное, - устало заметила Елена Михайловна, для чего?

- Вот именно! - встряла в дискуссию Татьяна Ивановна. - Сливай, не сливай - толку никакого: все равно будет врозь. Жена на кухне полы драит, а муж с книжкой в кресле отдыхает. Молодым я такой жизни не пожелаю.

- Для меня жить, - сказал Соломон Моисеевич, прихлебывая чай, - значит философствовать, размышлять.

- Что ж ты о жене никогда не размышлял?

- Мне казалось, я размышлял достаточно, - сказал Соломон Моисеевич уязвленно, - более чем достаточно.

- Верно, больше тебе не выдержать. «Соломон должен заниматься наукой!» - передразнила Татьяна Ивановна чей-то голос. - Сколько о жене думать можно? Пальто зимнего ни разу не купил. На дворе минус тридцать, а жена в плаще бегает по сугробам. Что ее жалеть! От Танечки не убудет.

- Разве я не покупал пальто? А то, с каракулевым воротником, которое тебе мама отдала? Превосходное теплое пальто.

- Твоя мать мне пальто отдала? Много мне в твоей семье дали! Да как у тебя язык поворачивается? Проносила сама двадцать лет - а как прохудилось во всех местах, невестке кинула. Носи, Таня, все равно выбрасывать.

- Это испанское пальто, - возвысил голос Соломон Моисеевич, - теплое и хорошее! Ему цены нет. Его подарил матери генерал Малиновский на испанском фронте. Она отдала его тебе в знак любви. - Соломон Моисеевич рассеянно отставил прочь чашку с чаем и, не донеся чашку до стола, разжал пальцы. Лиза успела чашку подхватить. - Да, превосходное пальто. Из шерсти горных лам. Им можно было укрываться в долине Гвадалахары в холодные ночи. Там было очень холодно в ту осень; мама рассказывала, что был настоящий мороз. Подростком, - Соломон Моисеевич углубился в воспоминания и посмотрел на Павла и Лизу мечтательным взглядом, - подростком я любил укрыться испанским пальто с головой. Я воображал себя в горах, республиканским солдатом.

- Много она была в горах, твоя мать! Сидела в штабе, печати ставила. Далеко бы она в горы ушла на каблучках! И зачем ей укрываться пальто - у них с Малиновским белье было генеральское, шелковое.

- Не смей трогать мою мать! Что ты знаешь про нее! - день казался безнадежно испорченным. К чему, к чему эти скандалы?

- Что нужно, все знаю! Спала с Малиновским! Полковая жена! Мужа в Москве арестовали - и наплевать, сына в интернат сдала - ничего, выживет, а сама по Испаниям воюет!

- Ничего, ничего ты не поняла!

- А не так было? Она о ком-нибудь, кроме себя, думала, твоя мать?

- Она всегда думала о других, всегда!

- О ком же это, интересно? О ком?

- Мама помогала товарищам по партии, - торжественно сказал Соломон Моисеевич. - Она жила для других. К ней приезжали люди за помощью, и она шла в Верховный Совет хлопотать. Например, она выхлопотала квартиру Стремовским, был такой киевский художник-оформитель. Интересный человек. Мама не разделяла жизнь на частную и общественную. Она никогда не жила для себя. Ты ничего не поняла, Таня.

- Еще как поняла! А что не поняла - так объяснили, не забудешь! Черная кость, крестьянка, не вам, профессорам, чета. Все мое - ничего не значит, все ваше - оно для человечества нужное. Таня - в шесть утра вставай и топай на работу, а Соломон - в десять изволит встать, кофий пьет с газетой, о мировой революции рассуждает с мамой.

- Я всегда ложусь в четыре часа утра, - тонким голосом воскликнул Соломон Моисеевич, - я до четырех за столом сижу!

- А почему ты до четырех часов утра за столом, а не с молодой женой в постели?! - разговор свернул туда, куда его не собирался заворачивать никто, ни Рихтер, ни Татьяна Ивановна - и особенно в такой день. Она остановилась. - Так кого, стало быть, в гости ждете? - сказала она.

Мать Павла стала перечислять родственников.

- Антон придет, младший брат Лизы, милый мальчик. Инночка уже здесь, - это была православная тетка Павла, племянница Соломона Моисеевича, - и Саша Кузнецов придет. Не могли же мы его не позвать? - Саша Кузнецов, алкоголик, работавший грузчиком на Белорусском вокзале, приходился племянником Татьяне Ивановне.

IV

Странное это было семейство. Родня Павла делилась на еврейскую и русскую, и если в еврейской ветви были представлены люди солидные, интересных профессий и с громкими именами, то русская ветвь выходила какая-то корявая: все родственники либо жили по убогим рязанским деревням, где рано или поздно спивались, либо вели бессмысленную жизнь в городе, где спивались так же, но с еще большей вероятностью, попадали в скверные истории с законом. Мать Саши Кузнецова, Марья Ивановна, та, что приходилась родной сестрой Татьяне Ивановне, давно умерла, а дети ее успели полечиться от алкоголизма, отбыть срок за хулиганство и драки, бог весть чем добывали себе пропитание. Про них редко поминали на семейных собраниях у Рихтеров - и что было сказать о них? В детстве Павел насмешил друзей интеллектуальной тети Инны: посреди трагического диссидентского разговора, когда полушепотом были перечислены славные имена узников совести, Павел решил поделиться и своей семейной историей. - А у нас дядю Сашу арестовали, - сказал он. - Хранение нелегальной литературы? - Нет, - серьезно ответил Павел, - драка. - С милицией, да? С гэбэшниками? - Нет, в пивной. В тот вечер тетя Инна спасла положение, поведав вполне пристойный для хорошей семьи перечень бед: расстрелы тридцать седьмого, дело врачей, допросы в семидесятых; друзья понимающе покивали, семейная честь была спасена, но стыд запомнился.

- Кузнецов? - подивился Соломон Моисеевич, брови его поднялись. Удивляюсь, что у Павла может быть общего с этим человеком. Насколько я помню, он был пьяницей и, если не ошибаюсь, воровал. Я прав? - обратился он к жене.

- Как речь идет о моей родне, ты помнишь только плохое! Он у тебя украл что-нибудь?

- Какая разница, - великодушно сказал Соломон Моисеевич и, махнув рукой, отмел в сторону проблемы, даже если таковые имелись.

- А что Мария одолжила нам пятьсот рублей на твою операцию, ты забыл!

- Почему же, отчетливо помню.

- У матери твоей в секретере тысячи лежали, так она не соизволила даже предложить, а Мария из Подольска ночью везла, думала, в электричке ограбят.

- Не надо преувеличивать, - поморщился Рихтер.

- У Саши вся родня поумирала, братика Лешку в ларьке на рынке сожгли. Теперь средь бела дня убивают. Он один остался. Не хватало еще, чтобы мы его забыли.

- Я не возражаю, только недоумеваю, что у моей семьи общего с этим нетрезвым человеком. Вот и все. Мне всегда казалось, у нас несколько иные представления о том, что надлежит делать в жизни.

- Простые люди тебе не интересны, не уродились мы, не можем беседу поддержать.

- В моей семье, - сообщил Соломон Моисеевич присутствующим, выше всего ценилось искусство творческого общения. В нашем доме собирались люди значительные, обменивались идеями.

- Известное дело! В интербригадах хвостом крутить мы умеем, а за картошкой сходить - не дозовешься.

- Посвятить себя, - Соломон Моисеевич укоризненно поглядел на жену, - счастью других людей - не значит крутить хвостом.

- Счастью каких это людей ты себя посвятил? Фаины Борисовны, что ли? Или той забубенной, что нам названивает? Семью по миру пустил - это ничего, это можно. Счастье других людей, тьфу!

Но Рихтер уже не слушал. Он, прикрыв глаза, представлял себе - как и много лет назад, юношей, - покрытые ледяной коркой долины Гвадалахары, стальной ветер, хлещущий по республиканским позициям, бойцов батальона имени Гарибальди, принявших на себя самый страшный удар. Они лежат, укрывшись шинелями, в окопе и ждут третьего, окончательного штурма. От Гвадалахары зависит сегодня - сомкнется ли кольцо вокруг Мадрида. Вот развернулся фланг атакующих - это идет знаменитый фашистский эскадрон «Черное пламя», они прибыли из Италии, от дуче; они идут на окопы со штыками наперевес. Вот они побежали - сейчас их волна накроет окоп. Теперь пора. Теперь надо стрелять. No pasaran.