М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1 Страница 53

Елена Михайловна смотрела, сощурившись, на родителей покойного мужа, их несходство было очевидно любому.

- И ты против меня? - ревниво осведомилась Татьяна Ивановна. - Нет моего сына, заступиться некому. Совсем я здесь лишняя.

V

Татьяна Ивановна способна была долго обсуждать свою обиду - в этом отношении дед с бабкой были похожи, - но явились гости.

Соломон Моисеевич оживился и каждого гостя встретил особым разговором.

- Кем хочешь быть, когда вырастешь? - осведомился он у мальчика Антона. По обыкновению, Рихтер спрашивал о главном.

- Историком, - сказал мальчик

- Достойный выбор. Наше время нуждается в историке. Полагаю, ты уже сформулировал основную цель занятий. Помочь людям, не так ли?

- Да, - сказал мальчик

- Карл Маркс, когда был чуть постарше тебя, на вопрос, что он хочет делать в жизни, ответил, что хочет служить человечеству, как Иисус Христос. А ты мог бы так сказать?

- Соломон, отстань от ребенка.

- Думаю, ему пора ставить перед собой великие цели.

- Пусть Антон будет просто мальчиком, - сказала Елена Михайловна, - пусть его целью будет вкусное яблоко. Скушай яблоко, мальчик

Елена Михайловна принимала пальто, проводила гостей в комнату. Здесь гости оказывались во власти Соломона Моисеевича.

- Леонид, здравствуйте, - пригласил он Голенищева, - рад вас видеть. С моей невесткой вы познакомились. Сына, увы, уже нет. А это Пашенька, мой внук. Ах, вы знакомы? Лиза, многообещающая девушка. Вот Антон - надеюсь, он станет великим историком. Садитесь, сейчас за вами поухаживают.

Елена Михайловна наполнила рюмку Голенищева, а Рихтер приветствовал Струева. Как обычно это с ним бывало, Соломону Моисеевичу казалось, что гости пришли именно к нему, но он любезно давал возможность и остальным членам семьи с ними познакомиться.

- Слежу за вашим творчеством. Обсудим его позднее. С внуком моим познакомились? Это Лиза, девушка, кхе-кхм, с дарованиями. Она передаст вам столовые приборы. Хочу представить Антона - у мальчика обширные планы. Планы, кхе-кхм, гуманистического направления. Перед вами Семен Струев способный художник.

- Спасибо. - Струев не любил вздорных стариков.

- Инночка, я рад, - обратился Соломон Моисеевич к родственнице, - что ты нашла время навестить меня. Наконец увиделись. Раньше общались чаще. У нас было большое горе, Инночка, большое горе. Умер мой сын, ушел, кхе-кхм, от нас. Впрочем, ты, кажется, была на поминках. Вот мой студент, Голенищев, ах да, вы вместе и учились. Вот Семен Струев - с интересом наблюдаю за его развитием. Лиза, новый член семьи. Пашу ты видела? Кстати, сегодня его свадьба.

Инночка с раннего утра резала салаты на кухне, ходила в магазин, подметала и мыла полы. Обидчивая от природы, она уже дрожала губами. Соломон Моисеевич, впрочем, нисколько не собирался ее обижать, он просто не заметил ее присутствия, но оттого был не менее радушен.

- Ты стала редко у нас бывать. Что ж, значит, потребности нет. В моем возрасте приходится с этим мириться. Если я стал скучным собеседником, то не должен удивляться. У молодых свои интересы. Телевизор, кхе-кхм. Танцы. Разные другие, кхе-кхм, развлечения. Вспомнила родных, это приятно. - Он обиженно поджал губы; обида на невнимание была фамильной чертой, - Танюша сейчас принесет тебе тарелку. Располагайся.

Елена Михайловна помогла Инночке расставить приборы, которые та принесла с кухни, а Соломон Моисеевич поприветствовал Сашу Кузнецова. Не встреченный никем, Кузнецов вошел в незапертую дверь и стоял у притолоки. Он выглядел нелепо в черном костюме, который надевал по торжественным случаям, - то есть на редкие свадьбы и частые похороны. Два месяца назад он в этом же костюме выносил из этих же дверей гроб.

- Милый Саша, - сказал Рихтер, стараясь говорить благосклонно и не обидеть превосходством, - все тебе рады. Чем занимаешься? Надеюсь, расскажешь нам о работе. Отрадно, что мы не теряем связи друг с другом. Ты должен знать, что наша семья всегда относилась к тебе тепло. Кхе-кхм. Да, с родственным теплом и одобрением. Присаживайся.

- Я с тетей Таней рядом, - сказал Кузнецов, но, впрочем, сел он на углу стола, поодаль от прочих, в том числе и от Татьяны Ивановны.

Больше он не сказал ни слова, водку, налитую Лизой, выпил и ждал, пока опять нальют. Ему было не по себе в этом доме, таком церемонном. Он, скосив глаза, осмотрел гостей; из новых богачей, подумал он, вон как одеты.

Гости осмотрели худое лицо Кузнецова, потом стали смотреть на руки, самую выразительную часть его строения. Руки Кузнецова лежали вдоль столовых приборов по сторонам тарелки, как тяжелое холодное оружие. Они лежали словно бы отдельно от своего хозяина; тот принес их в дом и выложил подле вилок и ножей, временно оставив без употребления. Иногда он поднимал одну из рук и брал ею еду, но потом снова клал ее вдоль тарелки и оставлял там лежать. И взгляды гостей то и дело останавливались на этих неудобных в застолье руках. Широкие кисти, перепутанные пучки вздутых вен, выпирающие кости, содранная на суставах кожа - эти руки плохо подходили к свадебному столу. Сам Кузнецов не обращал на свои руки внимания, он помнил, где их оставил и где их можно найти, если возникнет нужда.

И Струев, и Голенищев, попав в унылую квартирку, испытали одинаковые чувства: пожалели, что пришли. Струев протиснулся между книжным шкафом и столом, Голенищев провалился в рыхлый диван подле Татьяны Ивановны им было неуютно. Потом, однако, гости вспомнили, что именно такой быт окружал их лет десять назад - они просто забыли о нем.

- Странное дело, - сказал Струев, - я будто бывал в этом доме раньше. Такую же квартиру я снимал, приехав из Ростова.

- Как это у них, у русских интеллигентов, получается, - подхватил Голенищев, - что угодно происходит за окном - революция, контрреволюция, - а они всегда живут на один манер. - Он еще раз огляделся и покачал красивой головой: обстановка была такой же, как и в годы их фрондерской юности, в пору брежневского маразма. Ничего не изменилось, словно не было ни перестройки, ни гласности, ни рыночной экономики, ни свободолюбивой прессы, ни западных галерей. Тот же ритуал бесконечного чаепития, тот же безвкусный салат и колченогие стулья такие же, и драные корешки Вазари на книжных полках, и репродукция «Вида Толедо», пришпиленная к линялым обоям.

- Помнишь, Леня, - ахнула Инночка, - помнишь, у тебя была такая же репродукция?

Голенищев хмыкнул.

- У меня был подлинник! Я был женат на персонаже Эль Греко, - пояснил Леонид остальным. - Вообрази, Инночка, мы с Юлей Мерцаловой спали под этой самой репродукцией. Мерцалова - она ведь натурально с холста Эль Греко. Эта картина, - обратился Голенищев к Павлу, - будит во мне эротические фантазии.

- Ах, это теперешняя жена Витюши Маркина, - откликнулась Инночка. - Такая красавица. Верно, она эльгрековская.

- Она общая, - желчно сказал Голенищев, но Павел не услышал эту реплику.

Матовый цвет лица, гордая шея, круглые брови, слегка приоткрытые, словно для нежного слова, губы; вот на кого он похожа, подумал Павел, на Деву Марию кисти Эль Греко. Он вспоминал стриженую девушку, ее темный взгляд и ту особую силу искренности, экстатическую, истовую силу, которая исходила от ее глаз. Да, да, именно портрет кисти Эль Греко: по темной, густой умбре прозрачные серые лессировки. Жаркий темный слой краски, положенной снизу, словно втягивает в себя легкие светлые тона, - вот откуда эта матовая кожа, светлая и темная одновременно, вот отчего этот темный взгляд одновременно и приближает тебя, и бесконечно отдаляет. Портрет Эль Греко; пожалуй, я не видел ни одного лица, про которое можно было бы сказать такое.

- Когда Юлечка ушла к Маркину, - продолжал Голенищев, - я испытал облегчение. Словно продал с аукциона дорогую картину. Жить с шедевром Эль Греко, согласитесь, непросто.

- С дамами Ренуара легче.

- Ах нет, - сказала Инночка, - я ошиблась. Не Эль Греко, нет. Она похожа на портрет герцогини Альбы.

Верно, так Гойя писал Альбу. Хотя все равно испанская живопись, тот же глубокий темный грунт, тот же хлещущий мазок. Да, фарфоровое лицо и немного удивленное выражение, точно она только что вас заметила. А заметив, увидела, что вы ей совсем не ровня - это выражение и отмеряет дистанцию меж нею и другими. Даже когда она лежит обнаженной, на картине «Маха», она все равно остается неприступной. Интересно, думал Павел, а как выглядела бы героиня Эль Греко, если ее раздеть?

Неожиданно он сделал открытие: ему пришло в голову, что на картинах Эль Греко и на портретах Гойи изображена одна и та же женщина. Разница состоит в том, что у Эль Греко персонажи бестелесные - невозможно представить, как они выглядят обнаженными, а герои Гойи живые, их плоть значит очень многое. Нарисована одна и та же женщина, думал он, но в первом случае - как идеал, а во втором - живая. Вероятно, у всякой картины есть метафизическая пара - или возвышающая реальность до идеала, или, напротив - делающая идеал доступным.