Владимир Шаров - Будьте как дети Страница 53

Неделя за неделей, почти круглый день проводя на Хитровом рынке, бывало и ночуя там, он очень продвинулся в собирании детских молитв-считалок, верил, что скоро их должно хватить на полную литургию, с которой и начнется спасение. Однако на Пасху работу пришлось прервать. Сразу после Благовещения, когда белые уже отступали на всех фронтах, он вместе с одиннадцатью другими монахами Высоко-Петровского монастыря был арестован. Следствия, в сущности, не было, троих расстреляли, а он, Никодим, струсил и в обмен на свободу дал подписку о сотрудничестве. Впрочем, в Москве до Троицы его не трогали и никто ничего особенного от него не хотел. Он, что называется, был “спящим агентом”.

Похоже, чекисты твердо рассчитывали, что Никодим - монах с юности, вдобавок из потомственной священнической семьи - быстро выдвинется и в епископате у них будет еще один свой человек. По тем временам возможности для этого были. Но здесь, объяснял нам Никодим, ему удалось устоять. Понимая, к чему клонится дело, и страшась греха, он и тогда, и позже, сколько его ни подталкивали, с Божьей помощью, не соблазнился, как жил, так, надо думать, и умрет простым монахом. “Вообще же, - с печалью подвел он итог, - прочности во мне было немного”.

Наконец в ЧК поняли, что о Никодимовом епископстве можно забыть, и огорчились. Теперь его вызывали на Лубянку чуть не через день. Личный куратор Никодима и один из руководителей отдела, который ведал церковью, Грошев прямо лютовал: впав в раж, орал, крыл матом, грозил новым арестом. Оправдываясь, юля, Никодим как-то раз случайно упомянул про детей - получается, что вслед за братией заложил и их.

К его удивлению, беспризорники сработали. То ли чекисты уже и сами на сей счет размышляли, то ли просто понравилась идея. Во всяком случае, тон допроса сразу изменился, с ним довольно вежливо попрощались и отпустили. А месяц спустя на конспиративной квартире сказали, что особых претензий к нему нет, и тут же, чтобы показать, что по-прежнему доверяют, предложили срочно выехать в Хабаровск и там на месте навести справки о некоторых людях из окружения Колчака.

Но если говорить о колчаковцах, рассказывал дальше Никодим, на КВЖД он ездил, в сущности, зря, зато немало нового узнал об одном из Дусиных родственников. Потому сюда, в Снегири, сегодня ее и позвал. В смысле времени, продолжал Никодим, командировка вышла необременительная: слежка за колчаковцами в день брала час, от силы два, благодаря чему он и с детьми продвигался в Хабаровске неплохо. По Сибири и Дальнему Востоку тогда скиталась целая орда шпаны, материала было море.

Задания, что давала Москва, поначалу сплошь были разовые, и Никодим, понимая, что к нему присматриваются, проверяют, старался выполнять их добросовестно. “Вообще, - подчеркнул он, обращаясь к Дусе, - ты должна знать, что на ЧК я работал честно, без скидок”. Очевидно, порядочность Никодима оценили и через месяц предложили сосредоточиться на поисках, как ему дали понять, “серьезного” человека. Все, что о нем было известно “органам”, - подпольная кличка “Илья” да цель - собрать из отколовшихся, отпавших от Колчака отрядов офицеров и казаков православную крестоносную дружину и вновь идти на Москву.

Едва была упомянута крестоносная дружина, Дуся сразу поняла, что дальше речь пойдет о ее брате, о Паше. Паша был младше сестры на четыре года, и в семье был его культ. Он был умен, поэтичен, изящен, отлично музицировал, вдобавок в нем с первого года жизни обнаружилась редкая мягкость. И Дуся, тяжело переживавшая беременность матери - она отчаянно боялась, что теперь будет забыта - едва стало ясно, какой у нее растет брат, страстно в него влюбилась. Часами с Пашей играла, требовала, чтобы именно ей давали его купать, читать на ночь сказку. И вот этот прелестный мальчик, который уже в пятнадцать лет пользовался немалым успехом у женщин (она не раз ловила, как они на него смотрели), вдруг, не успев окончить второй курс университета, заговорил о постриге.

В те годы, сколь бы тесно они ни были связаны с церковью, о подобном будущем ни для себя, ни для кого из близких она даже не задумывалась. По тогдашним обстоятельствам уход в монастырь казался ей вообще невозможным. Брат был очень деликатен, раним, ни жесткости, ни фанатизма в нем не было напрочь, а монашеская жизнь, как Дуся ее понимала, именно твердости от человека и требовала. Последний довод она ему не раз предъявляла, но здесь он со своей обычной виноватой улыбкой объяснял, что хорошо понимает, что поначалу ему будет трудно, тем не менее другого пути для себя не видит.

Она - впрочем, и мать тоже - буквально валялась у него в ногах, пыталась отговорить, хотя бы убедить подождать - думала, он влюбится и забудет о монашестве, но все было безуспешно, пока однажды Дуся не вспомнила слова, которые Амвросий не раз говорил по поводу Никодима. Теперь она повторяла Паше, что ему еще рано бежать от мира. Старцы, которых они оба чтят, прежде чем уйти в монастырь, повидали много и всякого; благодаря этому они понимали людей, которые продолжали обычную жизнь, могли им помочь. А что пришедшим к нему скажет он, если ни о ком и ничего не знает? Похоже, слова Амвросия на Пашу подействовали. Сам переговорив с преподобным, он сказал матери, что решил отложить постриг на пять лет.

Давно шла Гражданская война. Сначала Паша хотел ехать на юг и там присоединиться к Добровольческой армии, но пробраться в Крым возможности не было, поезда же в Сибирь, где продолжал воевать Колчак, по непонятной причине еще ходили.

Письма от Паши из Иркутска, Читы, Хабаровска они получали до лета двадцать первого года, хотя и нерегулярно, обычно с оказией, а потом связь прервалась. Все же еще в октябре они с матерью надеялись, что он жив и вот-вот объявится. Тем более что до Москвы доходили слухи: то, что его видели в Харбине на КВЖД, то, что он в Бирме у англичан управляет чайной плантацией. В конце концов Дуся, которая считала, что именно она, отговорив от пострига, Пашу и погубила, не выдержала. В ноябре двадцать первого года, оставив сына на рыдающую мать, она вслед за братом едет на Дальний Восток.

В Хабаровске, продолжал Никодим, он дважды вроде бы выходил на явки “Ильи”, но оба раза прокалывался. Потом краем до “органов” дошел слух, что “Илья” уехал куда-то на Запад. Ища иголку в стоге сена, Никодим полгода колесил по Дальнему Востоку и Сибири, пытался связать концы, но без наводок ничего не получалось. И вот, когда он уже отчаялся, Москва приказывает ему срочно возвратиться в Хабаровск: по агентурным данным, не сегодня-завтра в городе должна появиться связная этого “Ильи”. Шанс, что она выведет их куда надо, редкий.

Так что чуда, объяснял он Дусе, не было - ни большого, ни малого. Как ему было не наткнуться на нее, замерзающую на улице, коли прежде он пять часов, будто хороший филер, шел за ней по пятам. К тому времени Никодиму давно было ясно, что “Илья” - Дусин брат Паша, но знает она о нем еще меньше его, подобно самому Никодиму, ищет “Илью” вслепую. И он, когда отвел ее на конспиративную квартиру, хоть и нарушил служебную инструкцию, вины за собой не чувствовал. “А может, и было, - вдруг вернулся он к чуду, - а то выходит больно витиевато: что Господь, что ЧК в унисон поручают мне одну и ту же душу”.

Двумя неделями раньше на городском железнодорожном вокзале, продолжал рассказывать Никодим, он, разыскивая по приметам нужную даму, конечно, обомлел, обнаружив в ней свою духовную дочь, но, насколько помнит, особенных мук не испытал, был тогда уверен, что разницы нет - дети всех спасут и все спишут. И за Шкловского ему не стыдно. Он еще в Москве, прочитав его воспоминания о Закавказском фронте, надо признаться, замечательные, понял, что среди прочих речь в книге идет и о смерти Дусиного мужа. Но сказать не сказал, решил на всякий случай попридержать. И вот в Хабаровске, когда ему кровь из носу понадобилась помощница для “детской литургики”, а на ее лице ничего, кроме безразличия, не выразилось, хочешь не хочешь пришлось пустить Шкловского в ход.

Из Хабаровска Никодим выехал седьмого марта двадцать второго года. У него уже была договоренность со своим местным куратором, а заодно и директором недавно образованной в городе коммуны имени Брешко-Брешковской насчет Дуси, и по сему поводу он не волновался. По новым донесениям, “Илью” несколько раз видели в Томске, и Москва, не зная, как далеко зашло предприятие, заметно нервничала, требовала от тамошнего ЧК срочных сообщений. Для этого Томску был необходим Никодим.

Церковные каналы, которыми он пользовался, отлично действовали и в Сибири. Благодаря им он, не вызывая и тени подозрений, попадал в дома, куда любому другому вход был заказан. Связи Никодима были неоценимым преимуществом: именно они позволили ему за неполную неделю обследовать с полдюжины явок в промышленных слободах на окраинах города. На одной из них в покосившейся, продуваемой всеми ветрами халупе он и обнаружил “Илью”. Успех, однако, был случайным. Дело в том, что “Илья” - прирожденный конспиратор - больше чем на двое суток нигде не задерживался, он и из Томска давно бы уехал, если б не тиф. Никодим нашел его на полу - по-видимому, он упал, пытаясь встать с кровати - совершенно беспомощного и с температурой за сорок. Нашел и, будто оправдываясь, объяснял он Дусе, волей-неволей стал ухаживать. Болезнь протекала тяжело, пять дней “Илья” вообще не приходил в сознание, только бредил, заплетающимся языком моля Господа дать ему силы выздороветь и окончить начатое.