Владимир Шаров - Будьте как дети Страница 52

Переходя с темы на тему, я мог сказать о круге - символе солнца и шаманской души, а Никодим опять, как бы вбок, - вспомнить об июньском солнце Якутии, которое закатывается за близкие горы огромным красным, как рубин, шаром, а через два часа восходит на востоке совсем белым, будто это человеческая душа, и у Господа она наконец очистилась от крови. А дальше - про тридцатые годы, когда в Сибири началась коллективизация и шаманы, объявленные пособниками кулаков, сотнями были расстреляны или посажены; немногие же уцелевшие на специальных собраниях вдобавок еще и письменно во всероссийской газете “Безбожник” отрекались от своей веры.

Помню, что в тот раз от Якутска, где Никодим отбывал ссылку, мы перебрались к мере времени у кочевников: он сказал, что, например, о кобылах они говорят не двухлетняя, а двухтравая, - и я стал рассказывать, что тем же криком “Хору-у!”, которым якуты собирают табун кобылиц, шаманы в старину накануне дальнего военного похода, зная, что в родные юрты возвратятся немногие, предваряли оргиастический обряд. Мужчины, чтобы с победой вернуться к родным пастбищам, должны были запомнить любовь своих жен, а те все долгие месяцы, пока мужья будут сражаться с врагами, терпеливо ждать, вынашивая под сердцем их семя.

И вот, кружась в пляске и ритмично бия в бубен, шаман шаг за шагом принимался снимать с себя одну одежду за другой, а потом, уже обнаженный, по-прежнему двигаясь в такт ударам, валился на землю и в траве начинал имитировать соитие. Первое время собравшиеся кругом женщины - мужчины на этот обряд не допускались - смотрели на его ходящее ходуном тело, как будто даже отстраненно, но потом и их начинала бить дрожь все более, более крупная. Лица делались красными, на теле выступал густой пот. Через минуту они, хохоча, ржа по-конски, вслед за шаманом тоже срывали с себя одежды и, обезумев от страсти, в чем мать родила, вместе с ним принимались кататься по траве.

Ни на одном из подобных обрядов я, естественно, не присутствовал, но во время первой экспедиции в Сибирь записал рассказ о них двух старух-якутянок, которые в молодости участвовали во многих мистериях. Помню, что Никодим согласился со мной, что шаман вовсе не случайно созывал женщин тем же криком, что и кобылиц, так же как не случайно доведенные им до исступления женщины по-конски ржали, и мы заговорили о культе животных, которого везде - от крайнего Севера до Алтая - в шаманизме, пока его не вырубили под корень, оставалось очень много.

Он стал рассказывать мне, что при начале камлания, связанного с благополучием стад, шаман в Якутии обыкновенно широко открывает рот, чтобы в него могли войти духи тех животных, о которых он будет молиться, после чего, словно и впрямь превратившись в одного из них, начинает так же двигаться и издавать те же звуки. На Лене шаманы, изображая лошадь, надевают на себя упряжь: широкий кожаный ремень идет через лоб, а дальше пропускается под мышками, но этого мало; как еще необъезженный жеребец, он встает на дыбы, ржет, фыркает, мотает головой и тут же, чтобы укротить свою ярость, будто мундштук, вставляет себе в рот железяку.

Конь усмирен, и теперь в пляске под дробь бубна шаман повторяет топот копыт и неспешную конскую хлынь. Потом, чуть шире расставив ноги и быстрее двигая ягодицами, бедрами, то направо, то налево перебрасывая бахрому плаща - конский хвост, - шаман переходит на другой аллюр - размашистую рысь. Через минуту тоже рысь, но уже бычья. Теперь ноги расставлены недалеко и притоптывания, удары бубна частые, мелкие. На шамане - новая накидка, шерстяная ткань волнами, выкрашенная в серо-голубые тона, поверх все испещрено крапом. Бык бежит, тяжело дыша, раздувая бока, потом замедляет ход и, наполняя ревом окрестности, начинает медленно, валко прогуливаться по пастбищу.

Нам обоим казалось любопытным, что и во время оргий, и во время других камланий шаманы-мужчины нередко ведут себя подобно женщинам, хотя женщины если и встречаются среди шаманов, то нечасто. В этом занятии вообще явно было много немужского. Необходимость бесконечно пресмыкаться, упрашивая, умоляя злых духов уйти из больного человека, ведя с ними долгие переговоры, что-то выторговывать, выменивать - мало походило на то, как, по представлению кочевников, должен был вести себя мужчина - пастух, охотник, воин.

Шаманская истеричность и одновременно чисто женская по своей природе изменчивость, умение подстраиваться, подлаживаться, равно уверенно себя чувствовать и среди злых духов, и среди добрых; в тех камланиях, что мне случалось видеть, было много театральности, лицедейства, почти актерской подвижности. Поразительная легкость адаптации, приспособления подразумевалась, и стоило зайти речи о возможности шамана в мгновение ока с помощью бубна перемещаться из одного мира в другой. Так что недаром, особенно на Чукотке, шаманы ставили знак равенства между своей силой и женской природой в себе. Чтобы усилить ее, делали женскую работу и надевали женские одежды, по-женски в косы заплетали волосы и даже имели официальных “мужей”-мужчин. Когда же камлали, не только спереди на одежду нашивали изображавшие груди выпуклые металлические круги, но и меняли на женский свой голос.

Мы много говорили об одеянии шаманов, которое, как известно, все - от цвета ниток, пошедших на бахрому, до последней клеточки орнамента - полно смысла и есть точная модель Вселенной. Верхний мир с обитающим там правителем неба и добрыми духами, которым молятся о деторождении и приплоде скота, духами, которые не приемлют кровавых жертв, справедливы и милосердны; нижний мир, где живут злые духи и духи умерших - эти, кроме прочего, обидчивы и капризны, им может не понравиться даже поза человека при камлании; они не любят громкую речь, резкие движения, вообще с ними лучше вести себя как можно тише; наконец, средний мир - место обитания человека от рождения до смерти, место его трудов, место радости и горя. Именно отсюда, когда приходится особенно тяжело, когда обрушиваются болезни, голод, другие беды, человек и взывает о помощи.

Но одежда - не только карта мироздания, она родной дом для духов, которые согласились быть помощниками нашего шамана. То же самое и бубен - отнюдь не простое подобие барабана, а некий совершенный аппарат, позволяющий путешествовать по всему космосу, достигать отдаленнейших его уголков. Одновременно он и оружие для борьбы со злыми духами. От энцев я знал, что с бубном могут камлать только шаманы высоких степеней, прочим для отпугивания нечисти разрешено использовать только колотушки (орбу) да веники.

Полтора года, с перерывом на мой полевой сезон, никуда не спеша и без особых страстей, мы перебирали тему за темой. Я привык, притерпелся к такому темпу, такому направлению наших разговоров и будто не замечал, что Никодим угасает. Но он умирал, шаг за шагом уходил, и помочь ему нам было уже нечем. За пять дней до смерти Никодим попросил привести к нему Дусю. Она, естественно, не могла его исповедать, отпустить грехи, но этого он и не ждал. Если что и хотел, то покаяться напоследок, уравнять Дусю и себя, открыться ей, как когда-то была открыта ему она сама. Разговор вышел долгий - почти пять часов - комканый и для обоих тяжелый.

Никодим был изнурен болезнью, изможден, и дважды, чтобы набраться сил и продолжить, ему требовался отдых, хотя бы небольшой перерыв. Кроме того, он явно нервничал, даже мне показалось, Дусю боялся. Но бояться было нечего: слишком много прошло времени, в сущности, вся жизнь, что бы то ни было исправлять было поздно. Раньше - другое дело, а сейчас люди, о которых он говорил, давно были в земле и их судьбы зависели уже только от Господа.

Он рассказывал Дусе о ее близких, о тех, кого она любила, рассказывал важные, часто решающие вещи, а я видел, что она думает одно: зачем мне это теперь? С тоской пытается прикинуть, сколько из того, что она считала хорошим и правильным, любила про себя повторять, вспоминать, погублено на корню и никогда не оправится. Впрочем, она понимала и Никодима - лечь в могилу, уйти, не покаявшись перед Богом и перед людьми, он тоже не мог.

Доставив Дусю в Снегири, я не стал снимать пальто; чтобы им не мешать, хотел пойти прогуляться по поселку, но Никодим меня остановил, в итоге получилось, что исповедовался он нам обоим. По словам батюшки выходило, что примерно с зимы нового двадцатого года он начинает думать, что ни церковь, ни белые, ни красные, лишь дети, они одни, могут спасти погрязший в грехах и ненависти мир. Все остальное спасовало перед злом, и рассчитывать больше не на кого.

Неделя за неделей, почти круглый день проводя на Хитровом рынке, бывало и ночуя там, он очень продвинулся в собирании детских молитв-считалок, верил, что скоро их должно хватить на полную литургию, с которой и начнется спасение. Однако на Пасху работу пришлось прервать. Сразу после Благовещения, когда белые уже отступали на всех фронтах, он вместе с одиннадцатью другими монахами Высоко-Петровского монастыря был арестован. Следствия, в сущности, не было, троих расстреляли, а он, Никодим, струсил и в обмен на свободу дал подписку о сотрудничестве. Впрочем, в Москве до Троицы его не трогали и никто ничего особенного от него не хотел. Он, что называется, был “спящим агентом”.