Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 54

Людвиг переменил тон. Он порылся в брючном кармане.

— Я облегчил жизнь тебе и другим.

— Вот как?

— Теперь ты можешь мочиться где только тебе вздумается!

— Вот как?

— Ты решился бы когда-нибудь помочиться у памятника на рыночной площади, под Фридрихом Великим, сидящим верхом на коне?

— Что-о?

— Полицейский застукал меня на этом дело. Он упал, как брошенный мешок. — Людвиг вытащил из кармана что-то блестящее, металлическое. Не деньги. Кастет. Он поднял руку. Кастет блеснул… — Прочь с дороги! Благодетели человечества живут неопознанными.

— Ты удивительно похож на них!

Жилы на лбу у Людвига набухли от гнева.

— Дорогу, раб мамоны!

Людвиг кинулся на Станислауса и проскочил у него между ног. Станислаус упал. Людвига и след простыл.

Приближалась зима. Станислаус шел по парку. Без всякой цели. Был вечер. На знакомом кусте сирени комками лежал снег. На нижних ветках сидел, нахохлившись, черный дрозд. Скамья исчезла. Ее унесли куда-то под крышу. Зачем ей, в самом деле, без толку пропадать? Нет такой горячей любви, которая могла бы растопить снег на скамьях в парке. Корзина для бумаги осталась. В ней лежал снег — мягкий снег и ничего больше.

Для начала он прочел достаточно и теперь решил сам написать роман. Местом действия выбрал Италию, ибо последняя книга, которую он прочел, была о стране по ту сторону Альп. Герой, благородный мужчина и благородный человек, влюбился в чахоточную певицу; у певицы был грудной голос. Станислаус описывал ее ужасную болезнь. Гнойные очаги под платьем в цветах! Когда Станислаус вслух прочитывал себе написанное, оно звучало как введение в медицинский труд.

Нет, это не дело. Уж лучше сначала наделить героя благородством и великодушием. Пусть герой любит голос, только голос певицы, и больше ему ничего не нужно.

Двое в высоких сапогах вошли в пекарню. Они встряхивали красными кружками-погремушками для сбора денег, раз в десять больше детских денежных копилок. Речь, кстати, шла не о детской игре. Вместо привета сборщики вскинули руку вверх, щелкнули каблуками и скомандовали:

— Жертвуйте в фонд зимней помощи!

Густав сдирал с рук клейкое тесто, из которого пекли солдатский хлеб.

— Зимней помощи?

— Газет не читаешь?

Станислаус мог бы засвидетельствовать, что Густав прочитывал газету насквозь и после этого всегда доброжелательно высказывался о «наших плодотворных временах». Но вот Густав вспомнил, что это за зимняя помощь.

— На шапки-ушанки для человечества собираете, так, кажется?

— Для стариков и для тех, кто похуже обеспечен.

Встряхивавший кружку подергал ремень, на котором она висела. Густав пошарил в карманах своих рабочих штанов. Он вытащил оттуда перочинный нож, подержал его на открытой ладони, точно взвешивая, и покачал головой:

— Этот вам не годится. У вас есть получше. — Он постучал пальцем по кинжалу сборщика. Тот провел ребром ладони по ножнам и стер приставшее к ним тесто. Мучная душа Густав ничего больше не нашел у себя в карманах. Коричневые попрошайки насторожились.

— Где ты живешь, камрад?

— Очень высоко!

— Эй, ты! — крикнул тот, у которого через плечо висел ремень с кружкой. В эту минуту появился хозяин.

— Что вы желаете, камрады?

— Вот и хозяин, — сказал Густав. — Уж он, я знаю, не откажется и за меня что-нибудь бросить в кружку.

Хозяин окинул взглядом всех по очереди. Глаза его мерцали на этот раз как-то даже страшновато.

— До расчетного дня.

— Само собой, хозяин, камрад хозяин. — Густав кинулся к тесту и стал молотить его кулаками. Он словно бил кого-то по лицу. — Само собой, ни одного сбора на зимнюю помощь без вычета из заработка!

В представление Станислауса о мире вторгалось все больше и больше противоречий. В голове у него одновременно соседствовали мысли столь же разные, как лев и голубь, и те и другие прочно засели и ссорились друг с другом. Разве жизнь не то же, что туман в мешке? Станислаус без конца вглядывался в себя.

По улицам с ревом и гиком маршировали какие-то люди. Все считали хорошим и передовым всё, что было угодно канцлеру. А ему были угодны немцы чистокровной расы. Ему были угодны люди, подпоясанные солдатским ремнем и обутые в высокие солдатские сапоги. Эти немцы ели на многолюдных площадях гороховый суп с салом, который им наливали из котлов, грезили военными походами, закалялись, а вечерами тайно пили шампанское. Потребление солдатского хлеба росло, а кондитеры чувствовали себя людьми низшей расы. Сильнейшие горлодеры выступали с речами и дубасили кулаками ни в чем не повинные доски трибун:

— Народу не терпится сняться с места.

Станислаус без конца снимался с места, чего ради разводить тут такой крик?

В булочной рядом с полками, на которые складывался солдатский хлеб, висел портрет освободителя. Густав нес как-то из пекарни сдобные сухари на противне и углом зацепил за портрет. Стекло со звоном разбилось, и освободитель рухнул на прилавок. Прибежала раскашлявшаяся хозяйка.

— Кхе, кхе, Густав, какой ты неповоротливый! Кхе, кхе, еще один противень с печеньем придется к чертям выбросить!

— Не противень, только Гитлера!

— Густав! — Добрый голос хозяйки, видно, тронул Густава, так как он сказал:

— Знаю, знаю… Его надо повесить… поближе к двери.

И опять добрый голос хозяйки произнес:

— Густав!

Фюрера заново поместили под стекло, и некоторое время все шло хорошо. Но как-то одна постоянная покупательница, симпатичная женщина, долго глядя на портрет, сказала:

— Ваш Гитлер, фрау Думпф, почему-то очень красный!

Тут и хозяйка увидела, что лицо у освободителя вымазано красным повидлом.

— Кхе! Кхе!

— Как кровь, — сказала покупательница. — Знаете… если кто-нибудь из этих дураков заглянет…

В глазах у хозяйки появился испуг. Размахивая руками, она закашлялась.

— Кхе! Кхе! Густав, Густав!

Густав пренебрежительно пожал плечами.

— Гитлер в повидле? Что ж тут такого, если даже матери божьей в придорожной часовенке пририсовали усы и бороду? Я сам видел, как католики хотели за это забросать камнями одного протестанта.

Наконец-то Станислаус разгадал непонятные речи и поведение Густава. Тот ходил вокруг да около и все прощупывал своего молодого товарища. Как-то Густав, шурша газетой, стал громко возмущаться врагами великолепного государства.

«Последнее гнездо коммунистов в Лигнице стерто с лица земли», — прочитал он вслух и, прикрывшись полями своей шляпы, стал ждать, каков будет отклик.

Станислаус молчал. Он думал о своем герое, который показался ему вдруг чересчур благородным и чересчур замечательным. Густав смял газету и бросил ее на печь. От тепла газетная бумага взъерошилась и потрескивала, как наэлектризованная.

— Что надо этим коммунистам? Умнее они, что ли, чем посланец божий, который одевает, обувает и согревает бедняков?

Станислаус ничего на это не сказал, но Густав словно слышал невысказанные возражения.

— Тебе, конечно, хотелось бы увидеть, как он еще и воскресные костюмы раздает даром. «Вот вам костюм для праздничка, берите, пожалуйста! Большое спасибо!» Таких порядков, пожалуй, ни в одной стране не сыщешь. Может быть, только в России, но там ведь эти, как их, большевики какие-то.

Станислаусу надоели загадочные намеки Густава. Станислаус уже не мальчик!

— Я знал одного коммуниста. Хороший человек… Он…

— Стоп! — Густав содрал с себя шляпу и с силой помахал ею во все стороны. Седые волосы на его дедовской голове взлохматились. — Ни слова больше! Я не желаю ничего слышать. Коммунисты это коммунисты. Они почему-то против великого фюрера и маляра вывесок. Старые счеты. Ты кабинетный ученый, твое дело молчать, а иначе ты недостоин печь хлеб для солдат фюрера!

Опять игра в прятки? Станислаус не может изо дня в день тратить душевные силы на этого Густава! Уж эти мне старшие подмастерья! Уж эти мне фокусники! А как у него было с Людвигом Хольвиндом? Сначала он с ним спорил, а потом благосклонно с ним согласился. А чем все кончилось? Людвиг, как собака, помочился на памятник и сбежал. Смех да и только!

Станислаус обрадовался новому подмастерью. Это был молодой человек, только что закончивший ученье. Открытые голубые глаза, светлые волосы, весь точно свежеиспеченный белый хлебец, подтянутый, веселый, всегда в хорошем настроении.

— Что ты думаешь о жизни, Хельмут?

— Я коплю деньги на мотоцикл.

Станислаус отложил в сторону свой роман. Он описал героя спереди и сзади, утром вместе с ним вставал, умывался и причесывался, жуя завтрак, копался во всех уголках его души и в конце концов пришел к выводу, что все это скучно.