Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 55

— Я никогда не встречал кабинетных ученых с большей дыркой на штанах, чем у тебя, — сказал Густав.

Вечером Станислаус шерстяной ниткой зашил штаны, но как только он сел, шов треснул. Густав под своей шляпой насмешливо хихикнул.

— Моя жена заштопает тебе штаны на заднице как положено!

Он дал Густаву свои штаны, и тот вернул их заштопанными и выстиранными. Но дырка была еще и на грязновато-белой пекарской куртке Станислауса. Жена Густава и ее выстирала и заштопала.

— Заплатишь моей жене. Я цен не знаю.

Так пришел Станислаус на квартиру к Густаву на четвертом этаже старого каменного дома. На лестнице пахло половой тряпкой. «Густав Гернгут, четвертый этаж, налево». Убогое, но чистое жилище. Диван, в кухне тикающие ходики. В комнате письменный столик и кровати. Над письменным столиком темный квадрат на выцветших обоях. Там, очевидно, долго висел какой-то портрет.

Фрау Гернгут угостила гостя: сварила ячменный кофе, намазала ему маргарин на хлеб. Она была такая же седовласая, как Густав, очень проворная, с красными щечками. Ее старенькое платье было в заплатах.

— Вот тебе моя жена, трудолюбивая пчелка!

— Брось свои штучки! — Фрау Гернгут вздохнула. — Масло так вздорожало!

— Все растет, а ценам отставать, что ли? — Густав поставил на стол дешевый трубочный табак — темно-коричневая табачная крошка в жестяной коробке.

— Но беднякам-то что, они едят маргарин. Кто ест масло, пусть раскошеливается. Это национал-социалистская справедливость!

Старушка локтем толкнула Густава.

— Болтай, пока тебя не сцапали.

— Хороша погодка здесь! — Большим и указательным пальцем Густав словно растирал комнатный воздух.

Фрау Гернгут всем лицом повернулась к Станислаусу и улыбнулась. Она была точно маленькое солнце. Под этим солнцем расцветала даже такая крапива, как Густав. Он легонько ущипнул Станислауса.

— В карты играешь?

— В шестьдесят шесть.

— А в скат?

— Так никогда и не мог понять.

— Ты и кроме ската еще многого не понял.

Они играли в шестьдесят шесть. Ходики тикали. Маленькая старушка сидела в кресле с высокой спинкой и что-то шила. Воздух в комнате потрескивал. Речи Густава насыщали его электричеством. Он с размаху хлопнул о стол тузом червей.

— Красные все еще сила!

— Нет, пики сила! Ты сам объявил козыри!

Ноздри у Густава сердито дрогнули.

— Нет, красные сила, черт бы тебя взял!

Станислаус понял.

— Только помни: в пекарне об этом ни полслова. И у солдатского хлеба есть уши.

— Я хотел рассказать тебе о своем шурине.

— Сорок! Гляди в оба.

Густав схватился за лоб. На голове не оказалось его широкополой шляпы. Чайник на плите запел. Старушка засеменила на кухню. Вся квартирка наполнилась шумом.

Густав отставил кофе в сторону и послал жену за пивом. Она надела вязаную кофточку в мелкий белый горошек и стала похожа на проворную божью коровку. Старушка быстро вышла из комнаты. Старая лестница заскрипела.

— Нынче, когда двое говорят, что красные сила, третий — лишний.

— Твоя жена?

— Жена боится. Зачем увеличивать страх? Страх размножается, как крысы.

С этого дня Густав каждую неделю находил какие-нибудь изъяны в одежде Станислауса — то одно, то другое следовало починить. Он добился того, что Станислаус написал своей сестре Эльзбет.

— Нельзя оставлять ее одну. Если твой шурин был праведник, они забрали его. Они всех праведников загоняют за колючую проволоку. Не хотят, чтобы праведники разъясняли их дьявольское евангелие!

37

Станислаус от радости стоит на голове, теряет своего истинного отца, страдает от одиночества и принимает решение пройти курс поэтических наук.

От Эльзбет пришел ответ: сестра горевала, но в отчаяние не пришла. Рейнгольд, писала она, уехал. Государство приняло его поездку на свой счет. Уехал он далеко! В санатории он чувствует себя хорошо. Перед словом «хорошо» было что-то вымарано черной тушью.

— Здесь стояло «не», это ясно видит любая мучная моль, — сказал Густав. — Гестаповцы вычеркнули словечко «не». А ты слышал, что запрещено выпускать на улицы собак с обрубленными хвостами? Фюрер по-человечески относится к собакам. Пошли сестре деньги… и подпишись, скажем, Матеус Мюллер; есть такая фирма по производству шампанского.

Станислаус послал Эльзбет денег. Жизнь его обрела некоторый смысл. Он получил письмо от племянниц. Они благодарили за красивые почтовые марки. Очень красивые марки! Именно таких марок им и не хватало!

«Матеус Мюллер» сделал стойку на мешке с мукой. С тех пор как он покинул отчий дом, он впервые испытывал огромную радость, не связанную с любовью к девушке. Хозяин смотрел на стоящего на голове подмастерья. Станислаус скатился с мешка. Покрасневшее лицо его было обсыпано мукой. Возле него стоял хозяин в высоких сапогах и в желтом полувоенном костюме. Глаза хозяина мерцали и метались, плечи подрагивали, точно хотели получше влезть в свою новую оболочку.

— Мне надо с тобой поговорить. — Хозяин попытался продеть большой палец под ремень. Но ремень был слишком туго затянут. — Мы все за труд, хлеб и мир. Никто не посмеет утверждать, что это не так.

— Нет, — сказал Станислаус, что можно было понять и так и этак. Он кое-чему научился у Густава. Хозяин обстукал щели в потолке. Он как будто был доволен, что в потолочных балках есть щели, которые можно обстукивать.

— Ты тут делаешь стойку на голове по-спортивному, это неплохо, но нам нужен военный спорт.

— Что?

— Я не такой человек, чтобы заставлять своих рабочих, но подумай на этот счет. — Хозяин постучал пальцами по плечу Станислауса и шепнул:

— Не сиди много с Густавом. Я предупредил тебя. Имей в виду!

Деревянным шагом он спустился с лестницы. Сапоги его скрипели. Они были из новой, совсем новой кожи.

— Фюрер знает души своих людей. До чего же быстро такая туманно-нежная душонка испортилась от игры и карты! — сказал Густав.

Станислаусу не следовало больше ходить к нему на квартиру. Станислаус повиновался. Он не хотел подвергать опасности ни Густава, ни себя. В пекарне им редко случалось поговорить по душам, ибо здесь был Хельмут.

— Что ты думаешь насчет военного спорта?

— Я думаю, что его надо моторизовать.

Из одного запыленного уголка пекарни как-то выползла ссора. Разговор зашел о звездах.

— Я больше насчет земли, — сказал Густав, — Ты читал да читал, а где правда, так и не знаешь.

Станислаус поднял нос.

— Кто в нашем подлунном мире знает, где она?

Густав ощетинился.

— Диалектически рассуждая, ты, как все мещане, не читал ни одной политической книжки.

Мещане? Теленок Станислаус, что ли? Он загнул еще крепче:

— Кто прочел все, что написано под солнцем?

— Хо-хо!

Ссора высовывала голову из всех щелей. «Кс-с-с, кс-с-с», — шипела она. Интересно, кто мог в родной деревне Станислауса давать ему коммунистические книжки? Густав снял с ног шлепанцы и стал их с шумом выбивать один об другой.

— Ты бы еще громче орал, дурак!

Станислаус вспылил.

— Ты считаешь себя непогрешимым, как некий бог.

— По-твоему, коммунистам надо было тоннами возить книги к поганым грибам в деревню?

— Это я-то поганый гриб?

Они перестали разговаривать. Шли дни. Наступила минута, когда Густав не мог больше выносить ни мучной тишины, ни пения сверчков, ни разговоров Хельмута о мотоциклах. Сидя на ступеньках печи, он запел:

Я в лесу дремучем.Всюду тишина.Я хожу по сучьям.Всюду тишина.Даже птицы в гнездахСмолкли. Тишина.

Станислаус проглотил слюну, но упрямство было сильнее его.

— Поганый гриб не понимает таких вещей.

Густав сунул голову в пустое ведро и прохрюкал:

— Привет от непогрешимого бога звездному королю!

Привет прозвучал словно из могилы. И опять слышно было только, как падает мучная пыль.

Станислаус получил второе письмо от своих племянниц. Большое спасибо, писали девочки, за семейные фотографии! Отца на государственный счет послали на грязевой курорт. Станислаус показал Густаву письмо. Густав прочел его в укромном углу, где стояла плевательница.

— Тоже один из непогрешимых!

Станислаус потерял терпение.

— Дашь ты мне какую-нибудь книжку из ваших или не дашь?

Густав спокойно положил письмо себе под шляпу.

— Ты где живешь, на луне? Все мои книги я отдал, их сожгли! — Пусть Станислаус не воображает, продолжал он, что такой человек, как он, Густав, интересуется этой растленной литературой и, может быть, даже прячет на чердаке в какой-нибудь развалившейся печной трубе. — Ну как ты мог подумать, что я хитрее гестаповцев!