Стэн Барстоу - Рассказ о брате Страница 54

— А он‑то что, интересно, утверждает? — спросил Бонни. — Такой весь из себя симпатяга.

— В настоящее время он с заявлением не может выступать, — ответил сержант. Мы оба вперились в него. — Его жена видела, как уходят двое, и описала нам машину. Муж успел сказать, что его избили. С ним случился сердечный приступ. Он в больнице.

Бонни вздохнул.

— Так что ж, выходит, вы не знали, кого ищете?

— У нас были приметы машины, номер. Компьютер выдал имя и адрес владельца.

— Значит, обвинения не выдвигают? — спросил я.

— Пока нет. Идет предварительное расследование. Будет обвинение или нет — зависит от потерпевшего.

— Тут уж не беспокойтесь, — заметил Бонни. — Обвинение он предъявит. С превеликой радостью.

— Если поправится, — уточнил сержант. — Если нет — возможно, предъявим мы. Как я понимаю, здесь не постоянное ваше место жительства?

— Нет, я тут в гостях.

— Будете уезжать, сообщите, где вас найти.

Они ушли. Когда я, проводив их, вернулся, Бонни развалился в кресле, задумчиво нахохлившись.

— И это мой поклонничек, — мотнул он головой на дверь. — Хоть бы одно ободряющее слово.

— Он при исполнении.

— Гордон, да он даже автографа не попросил! — вполне серьезно пожаловался Бонни. — Дурной знак. А мы выболтали все без всякой надобности.

— Было бы еще подозрительнее, если б что утаили.

— Но что они могут сделать? При чем тут сердечный приступ? В чем разница — окочурится он или нет?

— Не знаю. Но, по — моему, тебе не мешало бы посоветоваться с адвокатом. Есть у тебя свой?

— А как же.

— Правда, сегодня выходной.

— Я ему домой позвоню.

Вошла Эйлина.

— Зачем это они приходили?

— Проясняли насчет машины, — пока Юнис у нас, мне не хотелось распространяться о подлинных причинах.

Эйлина посмотрела на меня, на Бонни, догадалась, что ее морочат, и тактично сменила тему.

— Я готовлю ужин. Как быть с этой девушкой? Хотите, чтобы она осталась?

Я отметил, что Юнис она называет не иначе как «эта девушка», словно мать, чей сын приволок в дом девицу с сомнительной репутацией.

— Бонни, как? — спросил я брата.

— А? — очнулся он.

— Приглашать Юнис ужинать? Или пусть уходит?

— Да она вроде зашла забрать чего‑то там?

— Правильно. Но то был лишь предлог познакомиться с тобой.

— Как сами хотите. — Ему было не до того, он задумчиво покусывал ногти.

— Ну так спроважу, — я двинулся к дверям.

— Постой, — окликнул меня Бонни на полпути. — Слушай, надо ж хоть как‑то девочку осчастливить. Я тебя от нее избавлю.

— Как это?

— Убирай с дорожки «мини», я ее на своей домой отвезу.

— Неужто опять поедешь?

— А что? И вы с Эйлиной уж точно не прочь наедине поворковать.

— А ужин, как же? — спросила Эйлина.

— Честно, совсем неохота есть.

Я поднялся наверх в спальню, приспособленную под кабинет, и разыскал творение Юнис.

— Юнис, Бонни предлагает отвезти вас, — сказал я девушке. Она неприкаянно сидела в гостиной, рядом пустой бокал: гость, которому в доме вдруг стало неуютно. Ладно, пусть выпроваживают, раз таким приятным способом.

— Вы домой или еще куда‑то?

— Да я…

— Так что, Юнис? Согласна? — вырос в дверях Бонни.

— Спасибо. Неловко даже. Столько хлопот.

— Да я тут уж два дня под ногами путаюсь. Договорились, я через минуту готов. — Он исчез наверху.

Лицо Юнис розово затеплилось. Она изучала свои руки, потом осмотрела гостиную, избегая моих глаз.

— Ну как, просмотрели пьесу Джека? — спросил я.

— Да. Вчера, как домой пришла. Я уже приблизительно представляю, какой любительский кружок сумеет устроить читку.

— Только чтоб не ставить парня в неудобное положение.

— Простите?

— У профессионалов интерес беспристрастный. Понимаете?

— Да ведь ему вряд ли приходится рассчитывать на профессионалов? Откуда же?

— На данной стадии, конечно. Но… и любители любителям рознь.

Она вникала в смысл.

— Вы про то, что иные любители начнут насмешничать — ни то, мол, ни се?

— Именно! — расхохотался я. — Не хочется, чтоб читка отпугнула его. Нежелательно.

Я видел, что сама она, обнажая — без всяких колебаний и стеснений — в стихах сокровенное, даже в голову не брала подобные тонкости.

— Но уж он за свое‑то сумеет постоять?

— Да, если б имелось на что опереться: постановка его пьесы или суждения авторитетов. Но пьеса еще толком не завершена, сейчас ему важно осмыслить технические нюансы, а не выслушивать придирчивых критиков, которые, не вникая в то, что он стремится выразить, считают себя вправе судить. Джек парень весьма ранимый.

— Это точно! Порой он чересчур обидчив.

«А ты порой дура дурой, голубушка», — подумал я.

— Я не про то. Джек уязвим профессионально. Критерии собственных творческих восприятий у него еще не сложились. Нет своего почерка. И он не получил пока что признания, которое его поддерживало бы.

— Я знакома с одним режиссером. Переговорю с ним предварительно.

Вошел Бонни, натягивая плащ. Благоухая туалетным мылом.

— Ну, Юнис, вот и я.

Она попросила разрешения зайти в ванную и оставила нас.

— Машину в гараж будешь потом загонять?

— А, да пусть ее на дорожке торчит. Все едино, всем уж известно, что я тут.

— А адвокат? Позвонишь?

— Утром попробую. Обвинения пока нет, так что проку от него никакого.

— Скажет, стоит ли волноваться. Может, и не из‑за чего.

— Это да. — Бонни точно уже забыл о случившемся. — Слушай, Гордон, у тебя не найдется запасного ключа? Вдруг в загул пущусь…

— До Юнис езды — максимум десять минут.

— Вечер‑то, дружок, едва занялся, а я давненько под запором.

Я отцепил ключ от связки и перебросил ему.

— Обещаешь улыбнуться и пройти мимо, если кто задираться станет?

— Улыбки вот не гарантирую.

Вошла из кухни Эйлина попрощаться с Юнис.

— Так что же все‑таки произошло? — осведомилась она, когда я, загнав «мини» в гараж, вернулся.

— Либо Бонни опять оседлает коня, пока не растерял куража вконец, либо наплюет на все.

— Слушай, я не толковательница слов.

— Он ударил хозяина в пабе. Поэтому и являлась полиция.

Она молча выслушала мой рассказ и прокомментировала:

— Сам навлекает на себя беды.

— Ему это определенно нравится.

— Но я не хочу, чтобы он впутывал тебя. Нас.

— Милая, я его брат. Ему захотелось исчезнуть на недельку, и он приехал ко мне.

— И уже полиция тут как тут.

— Я, Эйлина, чист. Меня они не тронут.

— Грязь — она липкая.

— Послушай, Эйлина! Что‑то ты заделалась чистоплюйкой! Того гляди разахаешься, что будут говорить соседи. — Она громыхала дуршлагом о бортик раковины, не отзываясь. — О чем вы с Бонни разговаривали вчера вечером?

— О тебе в основном. О нас.

— А?

— Пытался выведать, известно ли мне было до замужества, что я бесплодна.

— Эйлина, довольно об этом.

— Нет, правда. Впрямую он меня не винил, но намекал. Да мне и так понятно, что подвела тебя, но я не желаю, чтоб мне приписывали, будто это я намеренно.

Эйлина бросила возиться с рисом, отвернулась, закрыв лицо руками. Я обнял ее сзади. Она не сразу позволила, чтоб я повернул ее лицом к себе.

— Да знаешь же великолепно, я‑то себя обманутым не считаю.

— Правда?

— И знаешь, что я все равно б на тебе женился.

— Правда?

— Я уж сколько раз тебе говорил.

— Ты всегда со всем миришься.

— Это я такой стоик? Вот как, я и не знал.

— Да нет, я не о том. Понимаешь, думать, что успеется, что всему свое время — это одно, — пожаловалась Эйлина. — Но знать, что ребенка не будет никогда — совсем другое.

— Придет желание, милая, подумаем об усыновлении.

— Ты что, не слышал? За детьми очередь. Бездетные идиоты бомбардируют газеты письмами, вопя, что таблетки иссушили приток маленьких негодников.

— Сыщется какой‑нибудь мальчишка, кому широко мыслящие молодые супруги, вроде нас, сумеют дать приют.

— Но я не хочу детей с черной кожей! Хочу белых. Как я.

Я знал, как глубоко уязвлена Эйлина, был свидетелем ее слез, когда консультант — гинеколог в больнице дал свое заключение. Но такой взрыв протеста против горя был для меня внове. Нет, какова ирония! Ведь среди наших сослуживцев водятся такие, которые рассуждают, что незачем рожать детей. Выпускать ребенка в такой мир. Они видят мир насилия, беззакония и коррупции. Видят несостоятельность его институтов, трещащих под натиском многочисленных внешних сил, но и альтернатива монолита их страшит, и они ударились в пессимизм! Будто в другой век они переживали бы иные чувства. Нетрудно ведь догадаться, что в любую эпоху история повторяется. Люди, похоронившие всякие надежды, отказываются поставлять заложников будущему. Я солгал Эйлине: я немало размышлял о детях, меня тревожит, что есть поклонники искусственного сокращения семьи. Анализировал я и теорию, сторонники которой заявляли: «Да, мы очутились в этом мире, но не по собственной же воле! Так поживем в полное свое удовольствие, но после нашей смерти — конец всему! Уйдем, не оставив следа!» Эйлина, мать по натуре своей, раскусила высокомерие в подобном пессимизме. Кто они такие, чтобы выносить приговор человечеству? Рассудив, что человек победить не в силах, они не желают предпринимать ничего в помощь его выживанию. Эйлина, перенося свое томление по ребенку на меня, подозревала, что может наступить день, когда ей придется отойти в сторону.