Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы Страница 54

Я курил и из окна рассматривал улицу — широкий проспект с четырьмя полосами движения, забитый автомобилями, ползущими с черепашьей скоростью. По сравнению с этим Берлин казался маленьким провинциальным городком. Пешеходы на тротуаре, несмотря на то, что их тоже были толпы, двигались все же быстрее, чем машины. Толпа на берлинских тротуарах тоже была другой — более упорядоченной, немного похожей на правильную колонну марширующих солдат. В больнице я часто стоял у окна и смотрел на улицу. Марширующие по берлинским тротуарам люди сами собой выстраивались в колонны. И наверное, неспроста, ведь таким образом они могли двигаться значительно быстрее. Это никак не связано с тем, что я называю «немецким геном порядка». Берлин в районе Панков не был теперь таким уж немецким. Скорее, турецким, хорватским, вьетнамским или польским. Но немцы там тоже жили. Может, именно они и выстраивали всех в колонны?

Я прошелся по своим апартаментам. Интересно, кому может понадобиться четырехкомнатный номер? Гостиная, спальня, кабинет и комната для совещаний. Два санузла. Четыре минибара, четыре телевизора, два компьютера.

В дверь номера постучали. Секретарь господина директора, дама с огромным бюстом, войдя, положила на диван в гостиной коробки с ботинками на выбор: черные, коричневые, серые и темно-красные. Я примерил все и остановился на коричневых, узнав при этом от секретарши, что туфли выбирал сам директор, что это лучшая и очень дорогая итальянская кожа и что, разумеется, это подарок… И хотя речь шла о подарке, нервно подсунула мне на подпись чек и тут же вышла.

Приближался полдень. Сидя на подоконнике, я наблюдал за человеческим муравейником на улице и размышлял, как и откуда начать поиски Дарьи. Никакого плана у меня не было. А может, искать ее уже нет никакого смысла? Решение, принятое в Панкове, — это одно, а сейчас можно принять и другое. Ведь между Берлином и Москвой были Варшава, Краков и Иоанна, смоленский шок, моя жалкая роль в трагифарсе в квартире убитых горем родителей и наконец боевик с чемоданом. Все это не могло на мне не отразиться. Так же, как и то, что поиски Дарьи — лишь предлог для того, чтобы покинуть наконец богодельню в Панкове. Ее стены оберегали меня от страха перед жизнью. Я потерял дочь, потерял любовь, а потеряв свою фамилию под рецензиями — потерял честь и достоинство. Вот почему в конце концов я стал терять и разум.

Я медленно убивал себя алкоголем, перестал читать книги, резал себе вены, засыпал, наглотавшись таблеток, даже под музыку любимого Вивальди, панически боялся дотронуться до клавиш рояля. Я гнил как от гангрены. И только Панков дал мне возможность оценить масштаб моих страданий. Он поднял меня с колен, перевязал раны и позаботился обо мне как о маленьком мальчике, которого родители отправили в скаутский лагерь на летние каникулы. В Панкове, как и в лагере, были регулярное питание в столовой, развлекательная и культурная программы, опекуны, которые следили за тем, чтобы я не утонул или не сломал позвоночник, случайно прыгнув вниз головой в слишком мелкий водоем. Но любые каникулы рано или поздно заканчиваются, и нужно возвращаться домой. А я боялся возвращаться. Я приходил в ужас от мысли, что проснусь утром и весь день буду вынужден бездельничать, а ночью из потайных уголков снова выползут демоны, и я буду биться головой об крышку рояля, который постоянно напоминает мне о моем бессилии. Я не хотел никуда возвращаться. Я хотел начать жить заново. Подвести черту. Убежать от Иоганна фон А. и из Берлина. Но не в свое польское прошлое. Москва была для этого подходящим местом, Иоанна права. Я должен был поехать в Москву, чтобы убедиться: подобное возможно. И неважно, что послужило предлогом. Иоанна тоже в свое время сбежала в Монголию. Именно там, работая волонтером, она обрела смысл жизни.

Я на лифте спустился вниз. Охранники, те самые, что накануне уложили меня лицом вниз на бетонный пандус, тотчас меня узнали. Я улыбнулся, и они, как по команде, отдали мне честь. Миновав большую парковку, я вышел на улицу. Было тепло, светило солнце. Я смешался с шумной толпой, с интересом разглядывая прохожих. Запыхавшиеся мужчины в расстегнутых плащах, слишком тесных костюмах и с телефонами в руках, старушки с ситцевыми сумками в полинявших пальто и цветастых платках на голове, молодые девушки с плащами, переброшенными через руку, стучащие каблучками по плитам тротуара… Я разглядывал их аппетитные попки, глубокие декольте, юбки длиной не шире моего шарфа, развевающиеся на ветру волосы.

Неожиданно я увидел широкую лестницу перед зданием, похожим на Дворец культуры и науки в Варшаве. И понял, что это и есть университет.

На лестнице стояли группки молодых людей. Они курили и беседовали. Я вошел так уверенно, что охранник не решился спросить у меня пропуск. Интересно, где здесь библиотека? Мне почему-то кажется, что библиотекарши — самые образованные люди. Я многое узнал именно от них. А в одну, когда мне было лет двенадцать, целую зиму был влюблен.

По лестнице я поднялся на второй этаж и пошел мимо вереницы дверей, читая надписи на табличках, прикрепленных к стене. Пожилая женщина, одетая в синий шерстяной жакет и длинную черную юбку из искусственной кожи, спросила меня по-английски, не может ли она чем-то помочь. Я спросил, почему она обратилась ко мне по-английски.

— Сразу видно, что вы не наш, — ответила она с улыбкой, снимая очки.

— А почему, собственно? — спросил я в удивлении.

— По вашим туфлям для начала.

— Но это туфли из русского магазина! — возразил я.

— Может, и из русского, но в этом здании, кроме нескольких студентов, мало кто может позволить себе такие. Кроме того, проходя мимо, вы сказали «здравствуйте», хотя мы незнакомы. Русские так не делают. И еще улыбнулись. Русский в такой ситуации, скорее, бросит суровый взгляд.

— Что ж, приму к сведению, — ответил я весело. — Вообще-то я ищу библиотеку.

— Какую? У нас их четыре. Какого факультета?

— Не знаю. Честно говоря, я ищу библиотекаршу.

— А как ее фамилия? — спросила она с интересом.

— Мне подойдет любая. Видите ли, я приехал в Москву, чтобы найти одну женщину. Она…

— А как ее фамилия?

— В том-то и дело, что этого я тоже не знаю. Если позволите, я вам все расскажу.

И я выложил ей все, что знал о Дарье. Молодая девушка, училась на факультете журналистики МГУ, потом уехала в Берлин, примерно год назад вернулась, лесбиянка, писала статьи и искала информацию о гомосексуализме среди женщин в Советском Союзе и в России в Москве, и в других городах, хотела написать об этом книгу.

— С чего мне начать поиски, — спросил я, — как вы думаете?

— С архива. Но чтобы получить доступ к архивным данным, придется предъявить документы, — ответила женщина без колебаний.

— Но в каком? В Москве наверняка много архивов…

— Лесбиянки всегда были у нас врагами народа — или работали в КГБ, — ответила женщина после минутного колебания, и я понял, что она не считает меня сумасшедшим.

— Так в каком архиве? — спросил я, не понимая, что она имеет в виду.

— Только в одном, в государственном архиве на Бережковской набережной, 26. Если где и искать, то там. В другие, то есть в спецхран, ее бы никогда не пустили. А вас и подавно. Даже сейчас.

— Это далеко отсюда? — спросил я.

— Далеко, как и всё в Москве. Если вы поедете на такси в это время дня, у вас это займет часа два. Москвичи сейчас разъезжаются по дачам. Сегодня пятница…

— А на метро? Туда можно доехать на метро?

— Конечно! Я напишу вам название станции. У вас есть ручка? — спросила она.

Я машинально пошарил по карманам, но женщина жестом меня остановила:

— Ладно, — улыбнулась она, — подождите, я сейчас. — Она порылась в сумочке и нашла там ручку и какой-то клочок бумаги. — А эта Дарья… близкий вам человек?

Ответить я не успел. Откуда ни возьмись появилась группа молодых людей и плотно обступила женщину.

— Профессор, а нам сказали, что сегодня вашей лекции не будет! — услышал я возбужденные голоса.

Я хотел было поблагодарить, но быстро понял, что ей уже не до меня.

Московское метро — я слышал это от многих побывавших в столице России — отдельно существующий организм. После Кремля и Третьяковской галереи оно считается одной из главных достопримечательностей города. Станции напоминают дворцы с роскошными люстрами, мозаикой, витражами и росписями на идеологически выверенные сюжеты, полы там из мрамора, а своды напоминают соборы эпохи барокко. Самая глубокая находится на восемьдесят метров под землей, а всего станций уже почти двести, и ездят в нем ежедневно больше двух с половиной миллионов человек. Стоит ли говорить, что построен метрополитен «кровью и потом советских трудящихся», как Новая Гута и Центральный вокзал в Варшаве. Такие были времена, все строилось «потом и кровью», зато «на благо народа». Открытие каждой новой станции становилось событием, об этом торжественно извещали жителей всей страны. В торжествах по случаю открытия некоторых станций принимал участие сам Сталин. Тогда под землю спускали дубовые столы, обитые плюшем стулья, вышитые белые скатерти, целые военные оркестры, ящики водки, фарфоровую посуду, охлажденную икру и членов Политбюро в полном составе.