Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы Страница 55

Купив билет, я спустился по эскалатору и сел в переполненный вагон, стараясь оказаться поближе к дверям, чтобы в любой момент быть готовым выйти. В вагоне почти никто не разговаривал, а те, кто не дремал, читали книги или текст на своих сотовых. Я заглянул через плечо молодой девушки, прижавшей меня к двери. На экране ее мобильника были не эсэмэски, а текст из русской классики. Она читала Чехова.

Сидели в основном женщины. Мужчины, видимо, не отваживались сесть, если рядом стояла женщина. Молодые девушки без стеснения демонстрировали свои ноги, причем у некоторых это были ноги в чулках с кружевными подвязками, выглядывавшими из-под куцых юбчонок. Как ни странно, на лицах мужчин я не заметил к этому особого интереса. Молодость — капитал, который не приходится зарабатывать в поте лица. Она есть у любого, пусть недолго. Русские женщины, видимо, хорошо знают, как этим капиталом распорядиться. Наконец я добрался до своей станции и спросил у дежурного милиционера, как найти архив. Тот по радиосвязи спросил своих коллег, записал что-то в блокноте и вышел со мной на улицу. Я оказался в другой Москве. Улица была практически пустой. Послушно следуя за милиционером, думал о том, что либо это Провидение, либо так в Москве, принято, но как только я нуждался здесь в помощи, я тотчас ее получал! Люди готовы были отложить свои дела, чтобы помочь мне. И это несмотря на спешку и дефицит времени, гораздо большие, чем, скажем, в Берлине, Милане или Шанхае. Случайно ли это? Или это знак, говорящий о том, что у меня получится осуществить задуманное? Но если это так, то какое дело Москве до моих планов? А может, русские просто такие люди? Через несколько минут мы добрались до невысокого здания, обнесенного лесами.

Все окна были зарешечены. Пройдя небольшой дворик, забитый машинами, оказались у дверей. Милиционер нажал кнопку звонка, поправил плащ, кобуру с пистолетом и встал навытяжку. Вскоре дверь открыл пожилой сторож в серой униформе. Мы вошли в своего рода прихожую с деревянной перегородкой, за которой виднелись высокие стеллажи с папками. У перегородки, спиной ко мне, стояла женщина. Она звонила по телефону. Веснушчатая девушка, сидевшая за столом, при виде милиционера тотчас затушила в пепельнице сигарету и вскочила.

— У этого иностранца к вам какое-то дело, — сказал милиционер таким тоном, словно отдавал распоряжение.

Он подвел меня, словно арестованного, к барьеру, передавая девушке, и молча удалился. Я сказал «здравствуйте», откашлялся, собираясь с мыслями, и подумал, что вместо того, чтобы разглядывать ноги девушек в метро, мне следовало подготовить речь, которую я скажу в архиве. Я взглянул на девушку. У нее были голубые глаза, длинные рыжие волнистые волосы и веснушки повсюду — на лбу, на ушах, на шее и даже на веках. А пальцы были запачканы красными чернилами. Я начал свой рассказ. Женщина с телефоном сначала понизила голос, а потом отошла от барьера и присела на подоконник. Я тоже стал говорить тише. Веснушчатая девушка внимательно выслушала меня и на минуту исчезла в соседней комнате. Вернулась она с пожилым очень худым мужчиной. Оказалось, что по «положению об охране данных» сведения о лицах, пользующихся архивом, не подлежат разглашению.

— Вы должны нас понять, — сказал мужчина, — в вашей стране наверняка тоже существуют подобные ограничения.

Я не имел представления, как с этим обстоит дело в Польше или Германии. Мои-то данные почему-то были доступны всем желающим — и авиакомпании, и турбюро, и продавцам музыкальных инструментов, ксанакса, золофта, виагры и средств от облысения, не говоря уже о банках, страховых фирмах и автосалонах. Все эти организации умудрялись игнорировать предписания об «охране данных», и мой почтовый ящик был забит рекламными проспектами, не говоря уже о спаме, что каждый день сыпался на мой электронный адрес. Всем казалось, что я лысею, страдаю депрессией, не могу заснуть без валиума, нуждаюсь в кредите, новом автомобиле и мечтаю куда-нибудь улететь. И хуже всего то, что, кроме виагры, все это мне действительно было нужно…

— Достижения демократии в России впечатляют, — сказал я, — но не могли бы вы, в виде исключения, дать адреса женщин по имени Дарья, которые пользовались вашим архивом в последние годы? Даю честное слово поляка, что я не использую эти данные в противоправных целях. Мне кажется, этот список не может быть слишком длинным, уважаемый господин директор, — закончил я, сам не понимая, зачем приплел сюда Польшу. Поможет мне это или помешает?

Худой мужчина нервно потер морщинистый лоб и, выйдя из-за барьера, обратился к женщине, сидевшей на подоконнике:

— Что скажете, Анечка? Сможем ли мы помочь нашему гостю из Берлина?

Я обернулся. Женщина на подоконнике гладила листья папоротника. На ней был серый костюм и белая блузка. На ногах черные сапоги. Шея повязана серо-зеленым платком. У нее было овальное лицо, высокий лоб и чуть приподнятые скулы. Темно-каштановые волосы стянуты в узел и перевязаны лентой в тон платку. Карие миндалевидные глаза смотрели на худого мужчину с выражением ученицы, которую учитель неожиданно вызвал к доске.

— Мы обязаны помогать нашим гостям из Берлина, — ответила она тихо. — Берлин ведь нам помогает. — Поднялась с подоконника и, застегнув пиджак, подошла. — Машенька могла бы подготовить такой список, — сказала она, — к понедельнику. В одном экземпляре. Не вижу в этом ничего противозаконного.

Худой мужчина утвердительно кивнул и обратился к веснушчатой девушке:

— Мария Андреевна, подготовьте, пожалуйста, для нашего гостя такой документ. Но сначала пусть напишет запрос, оставит свои личные данные и укажет, для чего ему нужна эта информация. Паспорт у вас с собой? — спросил он. Я кивнул, и он продолжил инструктировать девушку: — К утру понедельника. И принесите мне на подпись. В виде исключения поможем нашим берлинским друзьям…

Веснушчатая Мария Андреевна села за письменный стол, директор, не попрощавшись, вернулся к своим делам. Я не мог понять, почему должен ждать какую-то бумажку до понедельника. И понятия не имел, что писать в запросе. В особенности о том, для чего мне нужна эта информация. Женщина, видимо, заметила мою растерянность. Она подошла и на отличном немецком сказала:

— Поймите, все не так просто. У нас нет списка посетителей в компьютере. Если вы думаете, что Маше достаточно вписать слово «Дарья», как это делается в поисковике Гугл, и компьютер мгновенно выдаст результаты, вы ошибаетесь. В нашем распоряжении только записи в регистрационной книге, сделанные от руки. Так требуют инструкции. Рукописные записи за подписью должностного лица. Книга за этот год находится здесь, наверху, а за прошлые годы — в подвале. Чтобы сделать для вас список всех женщин по имени Дарья, Маше нужно будет просмотреть все записи в книгах. Возможно, для этого ей даже придется выйти на работу завтра, в субботу. Но вы не беспокойтесь, — добавила она с улыбкой, — она охотно это сделает. Правда, Маша? — крикнула она по-русски в сторону веснушчатой девушки.

Маша с наушниками в ушах смотрела на экран компьютера и не отвечала. Воцарилось молчание. Женщина покраснела, развязала шейный платок и пригладила прическу. На вид ей было лет тридцать пять. Она была высокая и худая. Длинная белая блузка, перехваченная на талии широким черным кожаным ремнем с серебряной пряжкой, подчеркивала округлость бедер. И никаких украшений, кроме кольца на пальце правой руки.

— Благодарю вас, — сказал я, протянув руку к ее руке.

— Не за что, — ответила она с улыбкой. — Нужно помогать мужчинам, которые ищут женщин.

Потом она рассказала о своем недавнем визите в Берлин. О какой-то выставке, о сердечности немцев, о своеобразном чувстве свободы и колорите берлинской улицы, а еще о гостеприимстве.

— Мы жили с подругой в небольшой гостинице в Панкау или Панкове, точно не помню.

— Этот район называется Панков. Он в Восточном Берлине, — ответил я удивленно.

— Хозяйка, весьма пожилая дама, специально для нас приготовила бигос. Она думала, мы из Польши, — добавила женщина со смехом. — Ее сбило с толку сходство языков. А вы из Польши или только родились там? — вдруг спросила она.

— Я поляк. И не так давно поселился в Берлине. А бигос терпеть не могу. Из-за запаха вареной капусты.

Теперь уже я рассказал о московском гостеприимстве. О профессоре университета, о милиционере, который меня сюда привел, а еще о том, как огромна Москва, которая словно наваливается на тебя.

— Можно ли полюбить этот молох? — спросил я собеседницу.

— У каждого из нас есть и маленькая Москва, — ответила она после короткого раздумья, — которую он любит. Иначе здесь можно сойти с ума.

— А вы покажете мне свою Москву? Когда-нибудь?

— А вы хотите? Правда? — удивилась она. Посмотрев на часы, подошла к веснушчатой девушке, сняла с нее наушники и прошептала что-то, перегнувшись через барьер. Я взглянул на ее бедра, потом на профиль. Он напомнил мне профиль женщины в маршрутке, на которой я ехал от родителей Дарьи в гостиницу. Но тогда я был не совсем в себе, поэтому мог ошибиться. Женщина тем временем подошла и сказала: