Т. Корагессан Бойл - Восток есть Восток Страница 56

На расстоянии все выглядело так же, как и позавчера вечером. Те же сонные дубы, свесившие над крышей лишайные бороды, и пальметто, и ягодные кусты; то же крыльцо, и дверь, и бесхитростно глядящие окна. В воздухе вьется мошкара, летают взад-вперед птицы, садясь на высокие ветки, — все вроде бы как было. Но подойдя ближе, Рут увидела осколки стекла на затоптанных ступеньках и дыры в сетке на окнах, и простреленную дверь. Вся земля вокруг домика усеяна гильзами от патронов, и щепками, и лучиками стеклянных осколков. А крыльцо! Оно было так изрешечено пулями, словно его долбили все дятлы Джорджии, и в одной из стоек выбит кус древесины размером с кулак. До Рут вдруг дошло, что все это означает, — не отвлеченно и не в телефонном разговоре, когда разбирает смех и кажется, что мир остался где-то за горизонтом, а вот прямо здесь, в действительности, в парной духоте и гнилом зловонии. Его хотели убить. Расисты, местное хулиганье, Турко, Эберкорн — толпа, чернь. Рут похолодела. Это уже не шутки. Самое ее близкое знакомство с огнестрельным оружием было из первого ряда кинотеатра — на Уилширском бульваре не устанавливают автоматы в окнах автомашин, не ковыряют ими в зубах, не стреляют ими уток, или кабанов, или кого они убивают в здешней глуши. А если оружие, настоящее, реальное огнестрельное оружие направлено прямо на тебя? Разве можно представить себе, что пережил Хиро?

Внутри было и того хуже. Тут Рут подбирала уже не стреляные гильзы, а пули. Доски, которыми обшиты стены, были все в щербинах, спинка диванчика под окошком пробита навылет, одно из насекомоядных растений, которые росли у нее в горшках, срезано чуть не под корень. Пол усыпан битым стеклом вперемешку со сплюснутыми кусочками свинца, в углу, перевернутое кверху ногами, валяется плетеное кресло-качалка. Кажется, единственный непострадавший предмет — это ее машинка. Стоит себе как стояла, и старый лист завернулся вокруг валика.

Уж лучше бы и машинка не сохранилась, лучше бы ее изуродовали до неузнаваемости, валик искорежили и пробили, литеры рассыпали по всей комнате, как рис на свадьбе. Рут прочла в ее сохранности немой укор себе, и на душе у нее стало до противного пусто, тягостно, неспокойно — нервы, как ни назови, больная совесть, проклятие писателя в простое. Из «Прибоя и слез» ничего не выйдет, продолжать работу у Рут нет душевных сил, тем более теперь. Его хотели убить. Разве это выразишь на бумаге?

А что же делать? Она живет в писательской колонии, вокруг — одни писатели, а она за целую неделю не создала ни строчки. Сегодня-то ей, конечно, не до работы, и никто бы от нее сегодня работы и не потребовал, но все-таки, если начистоту, хорошо бы разгром выглядел картиннее, полнее, бедственнее, когда нечего и думать садиться за машинку. А так, если бы ей уж очень захотелось, если бы стих напал, — пожалуйста, можно вымести битое стекло, и садись вкалывай, не обращая внимания на рабочего, которого Оуэн пришлет латать сетки на дверях и окнах, вставлять новые стекла и штукатурить на стенах дырки от пуль.

Чтобы чем-то заняться, Рут взяла швабру и совок и стала сметать стекляшки и маленькие сплюснутые кусочки свинца, которым не удалось ни застрять в стене, ни вылететь насквозь в бесконечность. Потом выбросила сломанное растение — вывернула горшок через перила крыльца; другому, которое уцелело, скормила дохлую навозную муху, завалявшуюся среди мусора на подоконнике. И наконец все же присела за письменный стол — но как бы невзначай, на пробу: удобно ли сидится?

Посидела, глядя перед собой сквозь зияющее окно. Потом собрала всю толстую пачку испещренных буквами перечерканных листов, представляющих собой рукопись «Прибоя и слез», и засунула подальше в ящик. В глубине ящика нашлась еще другая рукопись — недописанный старый рассказ, который Рут когда-то собиралась переработать. Назывался он «Два пальца на правой ноге», сюжет тоже позаимствован из газет, она его только развила. В свое время этот случай приобрел известность по всей стране и встряхнул сонную, эгоцентричную публику. Он был известен всем и каждому. В Техасе полуторагодовалая девочка Джессика Макклюр упала в шахту и застряла вниз головой в проеме менее фута диаметром, а через двое с половиной суток в результате совместных героических усилий шахтеров, пожарных, полицейских и проповедников ее удалось спасти ценою потери двух пальчиков на правой ноге. В чем там точно было дело, Рут не разобралась, вроде бы потребовалась ампутация из-за пережатого сосуда, но замысел был изобразить ее уже подростком или лет семнадцати, может быть, даже восемнадцати. Она выросла с памятью о тех страшных днях, превратившись под бременем своей быстротечной, угасшей славы в саморазрушительное, отталкивающее существо — наркоманку, алкоголичку, шлюху. Больше о ней никогда уже не будут писать в газетах и передавать по телевидению, она это знает, вся ее жизнь, начиная с полутора лет, — одна беспрерывная спираль вниз. И что же ее ждет впереди? Она выйдет замуж за татуированного латиноамериканца на пятнадцать лет старше себя, барабанщика из рок-ансамбля, и — но дальше Рут так и не продвинулась. И теперь, перечитывая рукопись, просматривая свои заметки, она ощутила одно глухое отчаяние. Никуда не годный, дрянной замысел. И сама она дрянь. И дрянь весь этот дурацкий мир в духоте и мороси.

Она тяжело поднялась из-за стола и вышла на крыльцо. Было всего часов десять, ну, может, пол-одиннадцатого, хотя из-за этих обложных туч сразу и не разберешь. Интересно, принесет ли Оуэн ей обед? Здесь всякого повидали за многие годы, от нервных срывов и кулачных драк до инфарктов и всевозможных пьяных дебошей — такие уж люди художники, что с них взять? — но ничего подобного им, конечно, видеть не приходилось. Хиро Танака, отчаянный японский разбойник; Ла Дершовиц, его самоотверженная сообщница — или нет, вернее, покровительница; и цветная широкоэкранная массовка под рев механической стереомузыки: нападение грубой толпы! Чтобы расколотили, расстреляли студию, этого еще не бывало. Если не из-за чего другого, то уж за одно это о ней здесь будут помнить, пусть она даже не напишет больше ни слова. Много лет спустя, расположившись у стойки в баре, или отодвигая тарелку после ужина, или сгрудившись за «столом общения» вокруг кого-нибудь вновь прибывшего, вокруг какой-нибудь наивной простушки, они будут изумленно вздергивать брови и переглядываться, не веря своим ушам, а один из их среды, царица улья или царь джунглей, воскликнет: «Неужели вы не слышали о том, как изрешетили пулями студию „Харт Крейн“?!»

Так что обед ей Оуэн, конечно, принесет. Работа есть работа. Мало ли что случилось в «Танатопсисе»; то, что произошло теперь, останется в преданиях, но Септима никогда не допустит нарушения творческого режима, тем более — бесчинства толпы, покушений на убийство, анархии и хулиганства. Другое дело, что обед, принесенный Оуэном, некому будет есть. Рут слишком расстроена, взволнована, даже подавлена и работать сегодня не может. Да и, пожалуй, сейчас уже скоро одиннадцать, наверно, почта пришла. Лучше Рут пойдет не спеша в большой дом, поглядит, нет ли чего-нибудь для нее. Все равно не работается. Какая сегодня может быть работа, после всего. Любому понятно.

И действительно, ей пришло письмо. Даже целых два письма. Она заглянула в свою ячейку на почтовой доске в гардеробе, по привычке скользнув предварительно взглядом по другим отделениям — вон как набито у Лоры, у Ирвинга и даже у Джейн, а у нее, Рут, всегда такая вопиющая и унизительная пустота! Они получают письма от издателей, агентов и редакторов, и высоколобые журналы, и оттиски рецензий, и отклики читателей. А Рут — ничего. (Одно время она даже подумывала насовать потолще бумаги в конверты и отправить на свое имя, но побоялась, что почтовые штемпели ее выдадут, по крайней мере — Оуэну. Почту разбирал он, и любой секрет, любая сплетня делалась в «Танатопсисе» общим достоянием; нравы ну просто как в джунглях! — и если такая вещь станет о ней известна, она уже никогда больше не сможет здесь показаться.)

Рут завидовала Лоре Гробиан — та получала письма от поклонников со всего света. Если Рут оказывалась у почтовой доски одна и никто не видел, она вынимала все ее письма и просматривала адреса на конвертах: какие штампы и экзотические названия, наклейки, марки! Она и Ирвингу тоже завидовала. И этой суке Джейн, хотя даже самой себе не решалась в этом признаться. Джейн, естественно, получала письма от издателей и гранки, а один раз ей даже пришло письмо из «Харперса», на ощупь и на вид подозрительно смахивавшее на уведомление о принятии к публикации какого-нибудь рассказа; не говоря уж об авиаписьмах на голубых бланках из Италии, поступавших по два-три раза на неделе. Сама же Рут, как правило, не получала ничего — и об этом, конечно, все знали. Шутили, должно быть, между собой: мол, кому охота ей писать? Своего издателя у нее нет. Агента тоже нет, нет и таинственного пылкого любовника-венецианца, который вместо адреса отправителя ставит только инициалы: «Ч. из В.»; и вообще она ни с кем не переписывается. Родная мать и та ей не пишет.