Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010) Страница 56

Деникин, как уже сказано, был талантливым полководцем (Колчак в сухопутных операциях вообще плохо разбирался), но в политике ощущал себя немного «не в своей тарелке». Шульгин остроумно уподобил его легендарному Гостомыслу, который однажды призвал на Русь варягов: «Придите володети и княжити над нами!» С этим предложением Шульгин обращался к вел. кн. Николаю Николаевичу (тот отказался) и к Колчаку. А вот Врангель, пишет Шульгин, – психологический тип Рюрика, который согласился «придти и володеть».

Любопытная, однако, подробность: и Врангель, и оба его идеологических оруженосца, Ильин и Струве, будучи, все трое, глубоко русскими по духу людьми, в то же время кровно, хотя бы и отдаленно, связаны с «варягами»: Врангель и Струве – немецкого происхождения по отцовской линии, у Ильина мать – немка.

Положение дел, при котором Врангель согласился «володеть», было хуже некуда. Выступая на Военном совете 22 марта 20-года, где ему был предложен пост главнокомандующего, он сказал: «По человеческим соображениям почти никаких надежд на дальнейший успех добровольческого движения. Армия разбита. Дух пал. Оружия почти нет. Конница погибла. Финансов никаких. Территория ничтожна. Союзники ненадежны. Большевики неизмеримо сильнее нас и человеческими резервами, и вооруженным снаряжением» [18] . «Союзники» считали, что Белое движение исчерпало себя,  советовали Врангелю немедленно капитулировать.

То, что происходило в продолжение следующих месяцев, некоторые историки называют чудом: белые не только удерживали Крым, но и перешли в наступление, на время освободив от красных значительную часть Южной Украины. Врангель не только восстановил дисциплину в армии, но и, впервые за все время существования белых режимов, навел некоторое подобие дисциплины в тылу, расстреливая грабителей и мародеров и обеспечивая более или менее исправное функционирование государственного аппарата на всех его уровнях. Но, ожет быть, еще удивительнее другое: оставаясь (несмотря на некоторые военные успехи) прижатым к морю, Врангель начал строить новую, Белую Россию. Как если бы он уже победил.

Предыдущие белые режимы держались принципа «непредрешенья» или, иначе, «неназыванья», исходя из того, что после военной победы соберется Учредительное собрание, которое и решит, какою быть России. Этот безупречно корректный принцип мог, однако, восприниматься и как пробел (где корень слова – синоним пустоты), как незаполненная графа в анкете. А Врангель взял на себя смелость приступить к заполнению пробела, проведя некоторые реформы, важнейшими из которых были земельная и земская. Первая закрепляла за крестьянами помещичьи земли, которыми они уже де-факто владели. Вторая закладывала фундамент политического устройства будущей России.

Относительно верхних его этажей Врангель оставался на позиции «непредрешенья», хотя своих монархических симпатий не скрывал. Вообще по мере того, как шла Гражданская война, монархические настроения среди белых усиливались, захватывая и тех из них, кто в начале ее как будто твердо стоял за республику (и кого левые

т о г д а  совершенно напрасно обвиняли в приверженности идее монархии). Интуитивно они приходили к тому, о чем в эмиграции очень четко сказал Струве: «Мы недостаточно понимали (до революции. – Ю. К. ) глубокую органическую связь между русской (1)исторической властью(2) (=(1)царизм(2), по французскому слову, которое в русский обиход, если не ошибаюсь, ввел Герцен, вообще грешивший галлицизмами) и реальной русской государственностью и культурою» [19] . О том же писал и Н. А. Бердяев: «Когда была вынута идея царя из души народа, душа рассыпалась, исчезла всякая дисциплина, всякая скрепа, все показалось дозволенным» [20] .

В наши дни идея царя, скорее всего, изжила себя, но в тот период реставрация монархии, конечно конституционной, была бы, вероятно, наилучшим решением для России (благо и кандидат на престол имелся вроде бы достойный: вел. кн. Николай Николаевич). И вероятно, к этому шло бы дело в случае победы Врангеля, теоретически еще возможной (не задерживаюсь на этом, так как перечисление всех «если бы не кабы да не но» заняло бы слишком много места). Хотя в его окружении высказывалась мысль, что на первое время монархия должна быть ограничена не конституцией, а диктатурой белого генерала, то есть, очевидно, того же Врангеля: потому что в случае подавления революции репрессии неизбежны, а царь не должен запятнать себя кровью, перепоручив это неблагодарное дело фактическому диктатору. Репрессии действительно были неизбежны. С. Л. Франк еще весной 18-го года писал о «психологической естественности жесточайшей реакции после всего совершившегося» [21] . Если бы победили белые, наверное, были бы поставлены «к стенке» сотни тысяч. Но тем самым сохранили бы жизнь миллионы и миллионы (и в их числе ценнейшие для страны особи), уничтоженные позднее Сталиным.

Будучи нисколько не менее принципиальным, чем Колчак или Деникин, Врангель в то же время показал себя реалистом в политике. Например, первые двое ни на йоту не отступали от лозунга «Единой и Неделимой» (исключение было сделано только для Польши), а Врангель внес в него некоторые коррективы. Он признал, что Украина имеет право на автономию (а подавляющее большинство украинцев большего тогда и не желали), согласился даже на восстановление Запорожского казачьего войска, вел переговоры с потомками Шамиля о создании автономии на Северном Кавказе и, вероятно, пошел бы на аналогичные уступки в отношении других национальных меньшинств.

К несчастью, слишком мало времени было отпущено Врангелю. Осенью красные сосредоточили на Южном фронте силы, в несколько раз превосходящие силы белых. И это уже не были расхристанные полчища 18-го года, теперь у них был уже достаточно крепкий костяк в лице генералов и офицеров старой армии (одни пришли к красным добровольно, большинство – вынужденно). Белые защищались отчаянно, элитные части – все те же корниловцы и алексеевцы, марковцы и дроздовцы – постоянно перебрасывались с одного участка фронта на другой, спасая положение то тут, то там, но перебороть красных уже не было сил. Оставался путь отступления – в Севастополь и дальше – в море. Но таковой исход Врангелем с самого момента его прихода во власть был предусмотрен.

Что особенно впечатляет у Врангеля - это его уверенность в правоте Белого дела и конечной его победе. Крымская эпопея для него – не эпилог Белой борьбы, но всего лишь эпизод, за которым должно последовать продолжение. Поэтому он заранее продумал эвакуацию и осуществил ее «на пятерку» - по контрасту с новороссийской катастрофой, когда множество белых воинов и беженцев осталось на берегу, и еще большей катастрофой, какою обернулось отступление белых по великому сибирскому тракту. Почти в полном составе армия была вывезена в Турцию и позднее, когда она была распущена, то продолжала существовать виртуально, готовая в любой момент собраться под свои знамена. Почти два десятка лет, вплоть до Второй мировой войны, белый «часовой» до рези в глазах всматривался в направлении оставленного им берега: не пришел ли час вернуться, чтобы продолжить вооруженную борьбу.

Увы, этот час так и не наступил. Несчастьем было для проигравших навсегда остаться без родины, но еще большие несчастья ожидали родину, оставшуюся без проигравших.

И все же Белая борьба не прекратилась и дальше. На исходе того же 20-го года Шульгин – политик-практик, не мыслитель – точно оценил перспективу: «Белая Мысль победит во всяком случае»... [22] .

За что они боролись

В эмиграции белые часто винили самих себя в том, что у них не сложилось идеологии, которую они могли бы противопоставить идеологии большевиков; потому-де и проиграли. Но идеология большевиков, основанная на сугубо головных схемах, отнюдь не обладала доходчивостью; они брали другим – нахрапом, броскими лозунгами, изворотливо менявшими одну ложь на другую, настойчивым пробуждением отложенных «запасов» самой черной зависти и злобы, всегда дремлющих в человеках. При этом они выступали в обносках шестидесятников – «наивных благодетелей человечества», как сказал о них Г. П. Федотов, глуповатых, чуждых высокой культуры, но гуманных и демократически ориентированных. Для большевиков это были именно обноски с чужого плеча.

Что касается белых, то их политическая «многоцветность» не позволяла им выработать какую-то единую идеологию. Тем не менее общая платформа у них была (хотя социалисты могли считать ее своею лишь частично) – назовем ее метаидеологической.