Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010) Страница 57

Что касается белых, то их политическая «многоцветность» не позволяла им выработать какую-то единую идеологию. Тем не менее общая платформа у них была (хотя социалисты могли считать ее своею лишь частично) – назовем ее метаидеологической.

В статье 1926 года «Белая идея» Ильин писал: «Белое дело требует, прежде всего, белого духа. <…> Дух может и не иметь политической программы; но он имеет свои основоположения, свои неоспоримые аксиомы. Формулировать эти аксиомы значит вы-говорить нашу идею . Эта идея редко нами выговаривается; но живет она во всех нас, в нашем чувстве, в нашей воле, в наших поступках» [23] / Попробую выговорить эту идею, глядя с «высоты» сего дня.

Но прежде о том, почему белые называли себя белыми. У Ильина можно найти чисто русскую этимологию слова «белый», но ведь было и другое его значение, «переводное» - с французского. Известно, что впервые «Белой гвардией» назвал себя отряд студентов, сформированный в дни октябрьских (точнее, 27 октября – 3 ноября) боев в Москве на территории университета. Студенты – люди ученые, историю знали.

Несомненно, французский пример витал перед глазами некоторых участников Белого сопротивления. Вот что писал один из них, офицер-дроздовец Я. Репнинский:

Несем мы знамя с белой лилией,

Девиз наш: мир и чистота,

В нем труд, любовь и красота,

В нем к голубому небу крылья [24] .

Близкий мотив находим и в «Лебедином стане» Цветаевой:

Бледный праведник грозит Содому

Не мечом – а лилией в щите!

Лилия в ее геральдическом «призвании» - не нашего поля цветок. Белое знамя с тремя золотыми лилиями – знамя Бурбонов и, соответственно, французской контрреволюции, ставившей перед собою чисто реставраторские цели. Между тем наше Белое движение, как уже говорилось, далеко не было реставраторским; или, точнее, чисто реставраторские вожделения испытывало лишь незначительное меньшинство его участников.

Тем не менее было нечто общее, что объединяло французскую контрреволюцию с нашим Белым движением в основном его течении [25] . Это общее можно определить как почитание Духовной вертикали и чувство преемственности, связывающее настоящее с прошлым; выборочным, скажем так, прошлым. Казалось бы, французская аристократия, давно уже ставшая скептической и фривольной, не лучшим образом была подготовлена к тому, чтобы противостоять революционному богоборческому режиму. Но революция преобразила ее: как позднее выразился Ш. Монталамбер, аристократы вспомнили, что они потомки крестоносцев и не должны уступать семени Вольтера. И надо отдать им должное: они хотя бы показали, что умеют достойно умирать на эшафоте.

Французская контрреволюция, в отличие от нашего Белого движения, отвергала демократическую горизонталь. Лишь позднее, на протяжении XIX века, французская мысль, в лице Шатобриана, Токвиля, Тэна и некоторых других авторов, пришла к тому, что можно и должно сочетать демократическую горизонталь с Духовной вертикалью. Шатобриан, например, писал, что «надо суметь примирить гражданина Сципиона с шевалье Баярдом» [26] .

В нашем Белом движении демократическая горизонталь с самого начала обозначилась очень четко. Примечательно, что в первых после Октябрьского переворота выступлениях Ильина среди принципов, на которых должно быть основано антибольшевистское движение, впереди поставлены «право» и «гражданские свободы», а также «родина». Потом вперед вышла «вера», но «право» и «гражданские свободы» остались на достойных местах.

А нужда в Духовной вертикали остро ощущалась даже теми, кто ранее проявлял в вопросах религии индифферентность. У французских революционеров, включая якобинцев, что-то от Духовной вертикали еще сохранялось – в культурных отражениях. Французские «сципионы» культивировали «римский дух», постоянно апеллировали к Цицерону и Катону, депутаты Конвента по торжественным дням надевали на голову лавровые венки и т. п. Робеспьер провозгласил «добродетель» началом начал Республики, и сколь ни изуверским было ее понимание у лидера якобинцев, даже оно выигрывает в сравнении с грубым материализмом большевиков, испытывавших презрение к человеку, которое не могли скрыть и шестидесятнические обноски.

Это было презрение к человеку как таковому, даже независимо от его классовой принадлежности. Разница между «нашими» и «ненашими» для них состояла лишь в том, что вторых при случае с легким сердцем  можно было пустить в расход, а первые годились на то, чтобы стать кирпичиками в безликой кладке будущего коммунистического общества.

Даже якобинский террор выглядит бледным в сравнении с большевистским. «Народные» расправы во Франции и России мало чем отличались друг от друга, но система государственного террора у якобинцев не была такой лютой, как у большевиков (хотя, конечно, и среди них находились отдельные любители «зла ради зла», вроде члена парижской секции Пик бывшего маркиза Сада). Якобинцы не применяли пыток; не пилили кости, не опускали в котел с кипятком и т. п. (что не было редкостью в застенках ЧК, по крайней мере в ранний период ее существования). Они не ставили специальной целью унизить человека. Можно было взойти на эшафот с «гордо поднятой головой» и, при желании, с пением «Марсельезы». Для сравнения: С. П. Мельгунов в «Красном терроре в России» сообщает о факте, когда в Одессе везли на грузовике сложенных штабелями, как дрова, арестантов и те… пытались петь «Русскую Марсельезу».

Для большевиков унижение было самоцелью. Уже в начале существования ЧК кто-то там отдал приказ о том, что осужденные к расстрелу обязаны перед казнью раздеваться догола. Даже престарелые генералы. Даже женщины. Зачем? Единственно для того, чтобы в последнюю минуту жизни они почувствовали себя глубоко униженными. Это в случае, когда расстрелы совершались, так сказать, на пленэре. Для случаев, когда они совершались в застенках, этот кто-то приказал ставить казнимых на колени лицом к стенке и в таком положении получать пулю в затылок (данная практика сохранилась и в сталинском НКВД). Что должны были чувствовать те из них, кто мечтал встретить смерть грудью и самому скомандовать «Пли!» - как это описывалось в романах доброго и уже безнадежно старого XIX века?

Что уж тут говорить о разных «мелочах», вроде случаев, когда офицерских жен заставляли чистить солдатские нужники – непременно  г о л ы м и  р у к а м и.

Такой разгул человеческой низости явился результатом опустошения души, утратившей представление об Ordo (лат.) – порядке бытия, закрепленном в христианстве (иерархия Господств и Сил) и отраженном в культуре. Место Ordo занял «наоборотный» порядок, диктующий, как это экспрессивно описано в том же «Лебедином стане»,

Рыбам – петь, бабам - умствовать, птицам – ползть,

Конь на всаднике должен скакать верхом,

Новорожденных надо поить вином,

Реки – жечь, мертвецов выносить – в окно,

Солнце красное в полночь всходить должно,

Имя суженой должен забыть жених…

Восстановить достоинство личности и с нею достоинство нации стало задачей Белого движения. «В сущности, – писал Шульгин, - вся белая идея была основана на том, что (1)аристократическая(2) честь нации удержится среди кабацкого моря, удержится именно белой, несокрушимой скалой… Удержится и победит своей белизной. Под аристократической честью нации надо подразумевать все лучшее, все действительно культурное и моральное, порядочное без кавычек» [27] .

Вероятно, Кармазинов в «Бесах» Достоевского был близок к истине, когда говорил: «Вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести». Русские революционеры отрицали существование Духовной вертикали, а понятие чести жестко к ней привязано; ибо честь есть возможность и право уважать себя перед Лицом Божиим – и в этом смысле подавать пример другим [28] .

Достойно внимания, что белое командование разрешило дуэли (хотя, конечно, не поощряло их: каждый воин был на счету). Дуэль, это наследие рыцарских времен, служила одним из средств поддержания чувства чести.

Тот же Шульгин в другом месте называет белых («настоящих белых») «рыцарственной горстью» и пишет, что противостояли ей даже не столько «Красные», сколько «Серые и Грязные»: «Серые своим тупым равнодушием  создавали вокруг нее вязкую гущу, сковывающую движения...» [29] ...