Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1 Страница 56

- Володька, пусти меня к окну, не могу я с ей рядом, касаться противно, будь другом, давай поменяемся. Или в кузов вылезем, а? Ну?

Владимир, ещё не до конца переварив скупые и ёмкие признания Варвары, молча вылез, выпустил дорожного прокурора и решительно сел рядом с женщиной. Марлен, мгновение потоптавшись, сбил фуражку на затылок, уцепился за борт руками, передумал, уселся у окна, захлопнув дверцу. Отвернулся от них, как будто оба они стали виноваты, затих.

Варвара молча стронула машину. Слёзный поток у неё уже иссяк, глаза покраснели, губы набухли, щёки, лоб, нос, шея покрылись красными пятнами. Ей, конечно, нелегко давались такие откровения, и всё же каждый раз она думала, что теперь-то будет легче пережить то сокровенное и услышать о нём брань, но не получалось. Ей даже немножко приятно сознаваться в грехе, как и любой женщине, которую настигла неожиданная и тем дорогая страсть. И пусть он был немец, но то, что было, было не с немцем, а с хорошим человеком, которому она не была безразлична, а была дорогой, единственной, хотя и на короткое время. Приятно было, и жалко себя, что всё так кончилось, и нет ничего, кроме воспоминаний.

- 6 –

В отличие от Марлена Владимир отнёсся к падению Варвары спокойно. Не потому, что виновником был свой, немецкий, офицер, а просто за немногие трудно прожитые годы он понял, что жизнь многообразна и непредсказуема, изменчива и коварна, и не всегда приходится делать то, что хочется. Эльза вот была любовницей, почти женой, одного из фюреров СС, а припекло – и всё забыто, уже не прочь стать наложницей русского, правда, метила на генерала, но это уж как повезло бы. И до чёртиков ей был фатерлянд, рухнувший не по её вине, а от непосильной химеры стать всемирной расовой империей нибелунгов, которые в её жизни были сплошь скотами. Совсем нет уверенности и в том, что если бы была жива Эмма, то она не поторопилась бы найти себе русского постояльца взамен пропавшего Вилли. Жизнь требует жизни. Как-то Владимиру удалось, правда, урывками, прочитать очень старый, довоенный ещё, сборник рассказов Э.Золя, но эта русская Пышка, что сидит за рулём, разительно отличается и от Эльзы, и от Эммы, и от той французской Пышки искренностью и, в то же время, стыдливой затаённостью, отсутствием всякой наигранной фальшивой завесы на том прошлом, что было болью и радостью одновременно, а не вынужденной принудительной проституцией. Нет, в её случае не чувствовалось, несмотря на немногословный рассказ, а может быть, именно поэтому, обыденной продажи или отдачи тела. Интуитивно угадывалась возникшая вдруг, как искра, как пламя, духовная связь между русской, сжавшейся в ожидании оккупационной жизни, и немцем, насытившемся уже смрадом войны и уставшим от испуганных и ненавидящих глаз мирных жителей. Почему бы и нет? Что из того, что они по разные стороны фронта? А вдруг! Вдруг что-то случилось в их душах в ту встречу, что не понять, не объяснить и не рассказать. Расслабленность какая-то, неожиданная симпатия от какого-то поступка одного из них и адекватного ответа другого, да мало ли отчего. Ведь они не только немец и русская, но ещё и люди. Вдруг оказались одни в мире на ту краткую встречу, вдали от войны, от ненужной им злобы друг на друга, народ на народ. Может быть, им очень повезло, что удалось в такое время хоть ненадолго забыться друг в друге, забыть о войне между ними. Возможно, в Варе остался более глубокий след, а уж что ей теперь больнее, так это точно. Владимир понимал и уважал эту боль в отличие от Марлена, похоже, не испытавшего большой боли и не знавшего снисхождения к чужим проступкам.

- Давно это было, Варя? – спросил Владимир, пытаясь узнать больше.

И опять она ответила неожиданно и просто:

- Сынку моему уже три с половиной годика.

Марлен в своём самоотчуждении что-то невнятно бормотнул, заёрзал на сидении, демонстративно сдвигаясь ещё больше к двери уже и от Владимира, но ничего не сказал.

Варвара добавила глухо:

- Немцем в деревне кличут. Отзывается, ещё не понимает.

«Нет, французским адюльтером здесь и не пахнет», - снова подумалось Владимиру, даже сердце немного защемило от жалости к ней, к её сыну, к предстоящей им жизни, никогда не прощёнными своими. Осторожно спросил, чтобы ещё немного смягчить её боль:

- Хороший человек был тот немец?

Она не ответила. Простенький и вроде бы сочувственный вопрос был для неё давно уже ударом под дых, и давно уже она на подобные расспросы не отвечала, наложив душевное табу на то, что никого не касалось, что хранила, не делясь ни с кем, разве только с сыном по ночам, когда он капризничал от болезни или голода, что только в памяти и осталось от девичьей сказки, да ещё вот беленький сынишка, ради которого можно всё вытерпеть. Память и сын – вся её жизнь теперь. Глаза Вари вновь покраснели, она тихо захлюпала носом, и Владимир резко переменил тему так и не состоявшегося разговора:

- Скоро приедем?

Варя жалобно и длинно со спазматическими перерывами вздохнула, освобождая сердце от новой щемящей нагрузки, благодарно взглянула на Владимира.

- А уже, считай, и приехали. Во-о-он наша деревня-то.

- 7 –

С пригорка, с которого начал скатываться ЗИС, открылась лубочная панорама широкой долины реки в резко разграниченных зелёных и жёлтых пятнах. Река, почти переполнявшая берега, серебристой лентой с мириадами блёсток на тихой чуть рябящей воде растворялась за крутой излучиной в далёких кустах и камышах, сливаясь на горизонте с белёсой полосой воздуха над испаряющей землёй. Там же виднелась ярко-зелёная чаша мелкого пруда без воды с разорванной плотиной и разбитой мельницей. Вдоль ближнего чуть более высокого берега, обнажённого к реке видимыми даже издали буграми красно-жёлтого песчаника и почти сплошь завешанного кудрями наклонившихся над водой серебристо-зелёных ив, протянулась неровная улица старых и новых домов, кое-где прерванных в рядах пожарищами и развалами. Редкие новые дома контрастно выделялись в зелени сохранившихся деревьев бело-коричневыми стенами и ещё не выжженными солнцем крышами из тёса и жёлтой соломы. Где-то в середине улица давала место площади, окружённой высокими тополями и ивами, у многих из которых были обломаны вершины и из крон торчали вверх высохшие побелевшие и омертвевшие толстые сучья. На краю площади среди особенно высоких деревьев виднелось массивное обшарпанное здание костёла с разбитой крышей и зияющим широким входом без дверей. Чуть вдали на небольшом пригорке стояла также небольшая церковка, тоже запущенная снаружи, с поваленной маленькой звонницей и пробитым снарядами центральным куполом без креста с сохранившимися остатками былой ярко-голубой окраски. В речку упирались огороды одного ряда домов, к лесу устремлялись более удлинённые огороды второго ряда. До леса было не более километра широкого пологого склона, покрытого редким кустарником и низкорослым ельником и обезображенного извивами осыпавшихся грязно-бурых окопов и ямами-основаниями бывших блиндажей с прибранными уже на строительство брёвнами. Многие деревья вблизи были поломаны или обрезаны взрывами и снарядами, безвинно приняв на себя злобу людей, но всё равно зеленели остатками веток, восстанавливая своё здоровье. За рекой и вдоль неё далеко простиралась жёлтая полоса поспевающих злаков со многими оспинами воронок от бомб и снарядов, буйно заросшими высокими зелёно-бурыми сорняками и цветами на длинных стеблях. Слева желтизна сменялась зелёно-бурым полем неузнаваемых издали овощей, вероятно, картошки. На отшибе от деревни размещались огороженные жердевым забором какие-то низкие постройки, утопающие в тускло блестевшей чёрно-бурой грязи. Оба берега соединялись единственным деревянным мостом, новым, судя по жёлто-бурому цвету брёвен и досок. Недалеко от него из желтизны хлебов торчали остов сгоревшего лёгкого танка с опущенным коротким стволом пушки, железное колесо с ободранной шиной и ребро щитка опрокинутой набок пушки. Почти у моста из реки торчал тёмно-зелёный хвост самолёта с обломанным опереньем и оставшейся на нём нижней частью красной звезды, будто не рассчитавшего при нырянии глубины реки, а может, чем чёрт не шутит, специально нырнувшего на радость пацанам, приспособившим его как вышку для ныряния. Большего Владимиру разглядеть не удалось – они уже въехали в деревню. Варвара озорно и радостно сообщала об этом и о том, что приехала не одна, частыми сигналами. Однако, несмотря на шумный въезд, встречали их редкие бабы, вглядываясь из-под руки и соображая, кто же ещё из деревенских вернулся с войны, кому везёт Варвара радость на этот раз.

- Все уже в поле давно, - объяснила Варя скромную встречу сельчанами.

Владимира поразили убогость и неухоженность жилищ, грязь улицы и дворов, будто бы деревня только-только народилась или была временным жильём равнодушного вымирающего племени. Сплошь – деревянные стены домов вместо привычных и добротных кирпичных; дощатые, толевые, соломенные, редко – проржавевшие железные крыши вместо вечных и радующих глаз черепичных; низкие и маленькие окна с какими-то резными деревянными накладками вместо широких и высоких хорошо выкрашенных рам с зеркальным блеском стёкол; пьяные заборы из разнокалиберных жердей, прутьев, досок, редко – штакетника, с проломленными дырами, подпёртые изнутри кольями, вместо железных решёток с опорой на кирпичные столбы. Издержки войны? Вряд ли. Одинаково неприглядный вид и у старых построек, и у новых. Как будто спешили, как будто не важно, где и как жить. Он вспомнил, как все сослуживцы жаловались на неаккуратность русских, переданных им в прислугу из числа насильно привезённых из оккупированных местностей, но тогда это замечание не воспринималось, казалось обычным среди них фанфаронским подчёркиванием низкого уровня развития славян, оправдывавшим внедряющееся в рейхе рабство. Теперь же думалось, что это – психология существования, отвергающая красоту и прочность бытия, не признающая будущего. Здесь жить не хотелось. От домов и от всей, как они говорят, деревни несёт безысходностью. И уж совсем Владимир был ошарашен невиданным до сих пор транспортом: навстречу им с натугой двигался, поскрипывая и опасно переваливаясь с боку на бок высокий воз сена с коровой в упряжи. Да-а-а, живут…