Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1 Страница 55

- Ладно, завтракайте, - согласилась Варя, - а я пока дровишек пособираю, - и стала доставать топор из кузова.

Владимир понял, что у неё ничего нет, а их припасы есть она не хочет и не станет, это угадывалось и по лицу с прищуренными глазами, отвердевшими скулами и плотно сжатыми губами и по решительному намерению уйти подальше. У этой женщины, пережившей, очевидно, много больше и сложнее того, что она рассказала, что скрывается за её обманчивой несуразной внешностью, была своя гордость, внутренняя граница податливости и компромисса, за которую никому не разрешалось переступить. Ещё по прежней жизни Владимир знал, как порой трудно, а чаще всего безрезультатно было навязывать какую-нибудь еду недоедавшим знакомым и как просто те же знакомые брали её у совершенно чужих людей. И чем голоднее жил человек, тем более щепетильным он был в приёме подачек, пока голод не сламывал окончательно, низводя до животного состояния. Он понимал, что чужая пища, даже предложенная с уважением и дружбой - это всегда унижение и зависимость. Чувство унижения остаётся и у дающего, и у принимающего.

- Я не хочу есть, - отказался Владимир. – Если недалеко, то поедем, не будем терять времени, потерпи.

- Вот ненормальные, - Марлен с остервенением забросил в мешок вынутый свёрток, с силой затянул его горловину бечёвкой, поднялся на ноги. – Чёрт с вами, дохните с голода. – Закричал на Варвару: - Давай заводи свою телегу, чего стоишь?! – и тут же снова опустился на корточки, нервно дёргая за завязку, развязал всё же свой мешок. – Ну, нет, я терпеть не стану. Не хотите, как хотите! Пусть мне будет хуже, - он гоготнул коротко со злым лицом, в этот раз быстро нащупал что-то внутри, резко надломил и вытащил кусок свиной копчёной колбасы, пальцы его враз заблестели от жира, сунул кусок в рот и обеими руками быстро привёл сидор в обратном порядке в дорожное состояние. Потом залез на своё место в кабине, опять рядом с Варварой. Когда кабину закрыли, запах колбасы, острый и терпкий, заглушил все запахи природы. «Этот продукт меня как будто преследует», - подумалось Владимиру, краем глаза заметившему судорожные медленные глотки внимательно смотревшей вперёд Варвары. «Уж она вряд ли избалована им. Можно не сомневаться, что её мутит не от отвращения, как меня, а от спазм выпрашивающего желудка, раздражённого флюидами копчёностей в загустевшей слюне». Было очень жалко Варвару.

- 5 –

Хорошо, что Марлен недолго мучил их запахами. Он быстро с чавканьем, плохо прожёвывая, торопясь, заглотал свою колбасу, потом смачно отрыгнул, утёрся ладонью и затих, переваривая и уставившись бездумно на дорогу. Варвара опять вздохнула, переменила напряжённую позу, облизала пересохшие губы. Для неё Марлен стал теперь чужд и неприятен как муж после развода.

- Как вообще-то живёте, Варя? – спросил Владимир, отвлекая работу мозга от желудка.

- Хуже некуда, - незамедлительно, будто ждала этого вопроса, ответила Варвара тусклым голосом.

- При фашистах, что ль, лучше было? – тут же всунулся со своим экстремистским вопросом подзаправившийся и вновь боевой Марлен, из которого эти вопросы и подобные же ответы вылетали бездумно, заготовленные в избытке в тайниках засорённого советской жизнью мозга.

- Всяко было, - снова вяло ответила Варвара, не ввязываясь в тягостные распри, задавленная мыслями уже не о том, что было, а о сегодняшнем трудном дне, о своей поганой доле бабы-мужика, которой судьба подарила вдруг приятную встречу с молодыми офицерами, а один из них, плюгавый, взял да и испортил настроение, и вообще он ничем не отличается от деревенских прохиндеев. Если снять с него форму, то будет такой же спесивый замухрышка-лодырь с гонором, как и их мужики. Парней-то и нет, через войну они все стали мужиками, и никто не хочет крестьянствовать. Подорожная сказка для неё кончилась.

- Ты что плетёшь, девка! – уже заорал Марлен, распаляясь больше оттого, что с колбасой он как-то не так поступил, он чувствовал это по их отчуждённому поведению, виду, а почему не так, ему было непонятно, и брала злоба. – Ты хоть раз смотрела на себя в зеркало? Ни в какое не влезешь! А всё плохо! Война же была! Отсиделась в хате, а туда же, сравниваешь! Плохо? Может, кому и плохо пока, да немцев нет. Лучше плохо да без страха середь своих, чем хорошо да за чужими.

«Это он правильно сказал, ай да Марлен» - одобрил мысленно Владимир. «Не так всё же прост, как кажется».

А тот уже успокоился и не мог не поддеть напоследок:

- Может, тем девчатам, что угнали в неметчину, тоже не хуже жилось при немцах? – Жёстко и въедливо спросил: - А ты так и не сказала, почему тебя-то фрицы дома оставили. За титьки, что ль? Боялись перегрузки? Чего молчишь-то? Всё равно узнаем в деревне.

Варвара подобрала губы, потемнела лицом. Видно было, что ей ой как не хочется тревожить этой стороны своего прожитого и пережитого бабьего горя, отдающегося до сих пор неуёмной болью, тревогой и страхом от расспросов и допыток людей, и особенно, незнакомых.

- Беременная я была, как раз – на сносях, когда их забирали, - глухо ответила она, решившись, очевидно, сказать самой этим молодым офицерам всё как было, чем ждать, когда о ней расскажут, приплетя ворох неправды, односельчане. Одному хромому она не стала бы отвечать, этот свой и точно добирается к их Любови Александровне, а вот крепкого вежливого молчуна она и стеснялась, и опасалась. Как-то не верилось, что он в друзьях у вертуна Марлена, разные они, несвязанные, бабьим нутром своим чуяла затаённость и насторожённость крепыша. Больно похож повадками и внешне на серого офицера, что не так давно расспрашивал её и других баб о жизни при немцах, всячески сворачивая на Ивана Ивановича. Даже не улыбнулся ни разу, как и этот, а глаза были пустые какие-то, далёкие. У этого, однако, нет. А руки белые и чистые, нерабочие руки, когда такими касаются, наверно, противно, изморозно, не то, что у неё. Иван Иванович как-то предупреждал, что будут и будут пытать о прожитом, и лучше говорить правду, как было. Но, как было, она не могла и не хотела говорить, таилась в главном, отдавала только факты, да и то только те, что на поверхности, что все знали. Марлену она не стала бы отвечать, несмотря на угрозу в его голосе, но чувствовала, что ответов больше ждёт второй, непонятный и тем опасный. Приткнулся к Марлену под видом дружка, а сам себе на уме. Может, и сговорились.

Услышав, что она сказала, Марлен весь передёрнулся, переспросил:

- Ты? Какой же тебе дед-инвалид заделал с налёту? Других мужиков-то не было, говоришь. А может, герой-партизан?

Даже отодвинулся от неё, развернувшись всем своим щуплым фасадом, чтобы лучше видеть и меньше прикасаться, притиснув Владимира к дверце.

Варвара вздохнула.

«Эта женщина приспособлена вздыхать как мехи по всякому поводу и каждый раз по-разному в зависимости от переживаний» - заметил про себя Владимир.

- Никакой он не партизан. Наши партизаны из лесу вылезали, чтоб добыть пожрать да до баб, всё впопыхах, так и просидели всю войну в болоте. Немец он, - она сказала это без остановки, спокойно, и было непонятно, о чём это она, при чём здесь немец? Когда же дошло, Марлен, запинаясь, уточнил:

- Ссильничал, что ль?

Ответила не сразу. Ждала ругани, издёвки, а тут – неожиданная подсказка. Не воспользоваться ли, всё стало бы так просто. Не захотела, помешала память и то затаённое, хранимое глубоко в тайниках сердца, то, чего ждёшь всю жизнь, и что приходит нежданно, а порой и так, как у неё.

- Зачем ссильничал? Так.

- Как так? – прошипел Марлен, у которого от такого признания даже голос сел и глаза полезли из орбит. – Сама под фашиста подстелилась, сучка?

«Наконец-то. Как всё знакомо» - подумалось Варваре. Большие немигающие глаза её быстро и ритмично наполнялись слезами, которые крупными каплями падали ей на колени, и там, где падали, уже образовались мокрые пятна, расползающиеся всё шире и шире. Она не делала никаких попыток остановить слёзную капель, как-нибудь сморгнуть их, утереться, шмыгнуть носом. Представлялось, что нескончаемые капли сочатся из родников.

- И вовсе не фашист он был. Раз немец, так фашист, что ли? Тогда мы все – коммунисты.

- Это он тебя так распропагандировал, сволочь? – заругался поборник отечественной женской чести.

- Неправда, что ль? – упрямо спросила Варвара.

- Останови машину. Останови, кому говорят! – задёргался Марлен, беспорядочно хватаясь за рычаг скоростей, за руль, за сиденье и за Владимира. – Давай, давай, не медли!

Резко затормозив, Варвара-машина остановилась, забросив зад юзом на обочину, и заглохла. Радиатор слегка шипел, выпуская через пробку лёгкую струйку перегретого пара. Марлен тут же затыкался в бок Владимиру обеими руками.

- Володька, пусти меня к окну, не могу я с ей рядом, касаться противно, будь другом, давай поменяемся. Или в кузов вылезем, а? Ну?

Владимир, ещё не до конца переварив скупые и ёмкие признания Варвары, молча вылез, выпустил дорожного прокурора и решительно сел рядом с женщиной. Марлен, мгновение потоптавшись, сбил фуражку на затылок, уцепился за борт руками, передумал, уселся у окна, захлопнув дверцу. Отвернулся от них, как будто оба они стали виноваты, затих.