Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 56

Енох, очевидно, предполагая, что его рассуждения приняли сложный оборот, делает паузу. А потом, убедившись, что мне все понятно, продолжает:

— Видишь ли, и Боэссон, и Штайнер слывут людьми религиозными. Боэссон — католик, а Штайнер — иудей; Боэссон славится своей более чем благонравной и умеренной жизнью, всем известно, что он ревностнейший католик, каждый день ходит в церковь к заутрене, по пятницам соблюдает пост и так далее, в общем, все это известно всем, но возьмем Штайнера, он, хоть и ведет распутный образ жизни, все равно пользуется уважением, он завоевал авторитет благодаря известной исторической миссии, которой когда-то посвятил всего себя — добиться возвращения евреям имущества, отторгнутого у них во времена нацизма. Эти две большие шишки, каждый по-своему, конечно, представляют свои религии. Два различных вероисповедания, понятно тебе? И у каждого из них свои каноны: у иудеев — иерархический и неизменный, у католиков — гибкий и сложный. А теперь скажи мне, как по-твоему, на какую из этих моделей ориентируется структура концерна после слияния?

Он замолкает и смотрит на меня, однако совершенно ясно, что он не ждет от меня ответа. Он прервался только для того, чтобы со всего размаха поставить точку.

— На иудейскую модель, Пьетро, а не на католическую. Когда Боэссон станет Всевышним на земле, главой самой крупной в мире группы телекоммуникационных компаний, его неприятелем станет Всевышний. Тогда-то он и проиграет. Чтобы на самом деле выиграть это слияние, ему бы нужно было придать другую структуру будущему концерну, он должен был бы следовать католическому канону.

— Что ты имеешь в виду?

Енох прямо просиял, у него просто на лице было написано, с каким удовольствием он удовлетворит мое любопытство. Он соединяет указательные пальцы обеих рук, и медленно вращая ими, выписывает в воздухе треугольник.

— Троицу, Пьетро: Отец, Сын и Святой Дух.

Кончиком указательного пальца правой руки он дотрагивается до вершин треугольника, и этот треугольник, зафиксированный его прикосновениями, материализуется на наших глазах, кажется, что он зависает в воздухе.

— Ему не следовало ставить свое кресло выше всех, воздвигать трон старозаветного одинокого Бога, которому поклоняются иудеи. Он должен был приготовить три трона на одной прямой: один для Святого Духа — нейтрального божества без власти, который ни фига не значит; — один для Отца, и один для Сына. Однако, всем известно, какой конец постиг Сына, — при этих словах Енох медленно разводит руки в стороны и склоняет голову набок, манерно имитируя распятие. — Вместо того чтобы заботиться о своем всемогуществе, Боэссону следовало бы подумать о борьбе со Штайнером за роль Отца. Ежедневно, мало-помалу состязаться с ним, своим терпением, смирением, дисциплиной внушить Штайнеру уверенность, что тот сможет превзойти своего противника, не давая ему, однако, достаточно времени, чтобы добиться этого. Посуди сам: ведь Штайнеру уже семьдесят лет, у него три шунта, он выпивоха, бабник, курит сигары; Боэссону только сорок пять лет, он непьющий, да и здоровье у него железное. Сядь он с ним рядом, Пьетро, не над ним, а рядом, подожди он немного, и вот, в один прекрасный день на место Штайнера сел бы сын Штайнера. Именно Сын, Пьетро…

И снова он разводит в стороны руки, имитируя распятие, но гораздо быстрее, чем в прошлый раз. Потом опускает руки и улыбается:

— Вот, в каком случае он бы выиграл.

Енох удовлетворен. Он сидит с одуревшим, усталым, как будто ему стоило великого труда довести до конца свои рассуждения, но довольным видом. Его слова меня огорошили. И я чувствую, что на лице у меня застыло такое же, как и у него, одуревшее выражение, но что особенно характерно, поверх него начинает проступать и красноречивое удивление: я был просто уверен, что это слияние меня вовсе не волнует, но неожиданно для себя самого я обнаруживаю, что на самом деле, если рассматривать его с таких позиций, мне это очень даже интересно.

— Это очень интересно, Паоло, — говорю я, — это самое здравое и продуманное рассуждение из тех, что мне приходилось слышать по этому поводу. Почему бы тебе об этом не поговорить с какой-нибудь шишкой?

— Я рассказал это тебе, с тем чтобы ты поставил об этом в известность какую-нибудь шишку. Терри, например, ведь вы друзья.

— Нет, это не мое дело, мне бы и в голову ничего подобного не пришло. Нет, нет, ты сам должен сказать Терри. И дружба тут ни при чем. Не думаю, чтобы Боэссон мог додуматься до того, чтобы рассмотреть этот вопрос с таких позиций, и если бы кто-нибудь рассказал ему то, что ты мне сейчас поведал…

— Но есть еще в-третьих, — прерывает меня он. Порывшись в заднем кармане штанов, он достает сложенный вчетверо листок, мятый и пропитавшийся потом, и протягивает его мне, что поделаешь, я вынужден его взять, хотя, по правде говоря, я бы с удовольствием этого не делал: он провонял потом поясницы, самым противным. Но все-таки мне пришлось взять лист в руку, открыть и прочитать, потому что уже ясно, что третья вещь, которую Енох хотел сообщить мне, написана там. Пока я открываю его, меня разбирает смех от мысли, что вдруг снова прочту какое-нибудь ядреное проклятие, написанное шрифтом Arial.

Настоящим заявляю о своем намерении уволиться с занимаемой мной должности начальника отдела кадров в вышеуказанной компании по собственному желанию. Мое решение обжалованию не подлежит и вступает в силу со дня подачи заявления.

С уважением,

Паоло Енох

Я поднимаю глаза от листка, смотрю на него. Уже не раз своей писаниной Енох удивлял меня.

— Ты это уже отправил?

— Нет, но сегодня вечером отправлю.

— Мне даже не стоит пытаться тебя разубедить, да?

— Конечно. Я принял твердое решение.

— О'кей. И все же, по-моему, тебе не следует делать это так.

— В каком смысле?

— Сделай это не заказным письмом. Сначала поговори с кем-нибудь.

— Да? И с кем? Сотрудники, намеревающиеся уволиться, обычно обращаются ко мне. Ко мне приходят три-четыре человека в день. Жан-Клода больше нет, а нового президента еще не выбрали.

— Ну, хоть с Терри, что ли. Поезжай в Париж и поговори с ним. Объясни ему, по крайней мере, свои причины, почему ты решил уволиться, и поделись с ним своими мыслями насчет этого слияния. Сейчас компания переживает критический момент, и если ты уйдешь вот так, ни с того ни с сего, ты рискуешь создать…

Да что это я такое говорю? Что я пытаюсь защитить? Терри — предатель, а ситуация в компании точно такая, каковой он и Боэссон добивались, какой вред и кому может причинить Енох. Ведь его фигура ничего не значит. Как, впрочем, и моя тоже, как фигуры всех нас. Мы для них не люди, а только цифры в банковских переводах, которые ежемесячно они автоматически перечисляют на наши счета в банке. Чем больше людей уволится, тем лучше для них.

Енох улыбается, он наслаждается безмолвием, в которое ему удалось погрузить меня. Потом снова смотрит вверх, на кроны деревьев, на небо, и едва заметно кивает головой.

— В пятницу утром я уезжаю в Зимбабве, — сообщает он. — И если все пройдет благополучно, в понедельник вечером я доберусь до миссии, где работает мой брат, это маленькое поселение на реке Замбези вдоль границы с Замбией, у него нет даже названия. Насколько мне известно, шесть месяцев в году их там заливают дожди, но, вот парадокс, питьевой воды не хватает, потому что вся вода вокруг инфицирована. Питьевую воду они возят цистернами с водопада Виктория в двухстах километрах от поселка. Только грузовик, который у них был, окончательно вышел из строя. Вот я и продал свои акции и купил новую автоцистерну для пожарной станции в Комо, где когда-то проходил военную службу. Взамен пожарные отдали мне свою старую автоцистерну, ее-то я и отправил в Хараре, столицу Зимбабве. Не сегодня-завтра она уже будет на месте. В пятницу ночью я прибуду в Хараре, а в субботу утром вместе с молодым португальцем, священником, по имени Хосе, он друг моего брата, мы поедем на этой автоцистерне прямо в поселок. Путь предстоит неблизкий: больше тысячи километров, дороги там в очень плохом состоянии, но если по дороге не будет ни обвалов, ни объездов, то за три дня и две ночи мы сможем добраться.

Неожиданно я представил себе Еноха в рубашке цвета хаки, в сандалиях и бермудах, сидящего за рулем автоцистерны, бегущей по пыльным дорогам в самом сердце черной Африки. Вот в каком образе он мог бы снова заблестеть, нет, даже так: он непременно заблестит. Куда там пиджак да галстук.

— Что тебе сказать, Паоло, — смущенно бормочу я. — Ты хорошо подумал, надо полагать.

— Да, Пьетро. Уже давно я собирался это сделать. Такая жизнь не для меня: я устал от ежедневного вранья, делать то, во что сам не верю и слишком много зарабатывать. Ты помнишь то проклятие, что у меня вырвалось, оно мне как бы глаза открыло. Я сейчас переживаю что-то вроде второго рождения.