Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 57

Неожиданно я представил себе Еноха в рубашке цвета хаки, в сандалиях и бермудах, сидящего за рулем автоцистерны, бегущей по пыльным дорогам в самом сердце черной Африки. Вот в каком образе он мог бы снова заблестеть, нет, даже так: он непременно заблестит. Куда там пиджак да галстук.

— Что тебе сказать, Паоло, — смущенно бормочу я. — Ты хорошо подумал, надо полагать.

— Да, Пьетро. Уже давно я собирался это сделать. Такая жизнь не для меня: я устал от ежедневного вранья, делать то, во что сам не верю и слишком много зарабатывать. Ты помнишь то проклятие, что у меня вырвалось, оно мне как бы глаза открыло. Я сейчас переживаю что-то вроде второго рождения.

— А твоя жена?

— Она со мной согласна. Через пару недель и она приедет, когда продаст дом, он записан на нее. Мы больше сюда не вернемся. Тебе случайно не нужен мобильный телефон, даже видеотелефон?

Он вытаскивает из кармана серебристый мобильник и, посмеиваясь, показывает его мне.

— Нет? Тогда, знаешь, я бы мог его разбить, мне на самом деле, ох, как хочется шваркнуть его об землю и посмотреть, как он разлетится на мелкие кусочки, но у меня есть идея и получше.

Посмотри, что я сделаю.

Енох встает, пересекает скверик и подходит к мусорным ящикам. Но не бросает телефон в ящик, а осторожно кладет его на крышку, и его мобильник остается лежать там, поблескивая на солнце. Енох возвращается и садится рядом со мной.

— Пусть полежит. Посмотрим, что будет. Спорим, что прежде чем твоя дочь выйдет из школы, его кто-нибудь заметит, остановится, посмотрит по сторонам и, как ни в чем не бывало, сунет в карман, в полной уверенности, что это подарок судьбы. Я бы с удовольствием остался полюбоваться этим зрелищем вместе с тобой, но, к сожалению, через двадцать минут у меня встреча, надо бежать. Свою машину я подарил консьержу из нашего дома, нужно пойти к нотариусу зарегистрировать смену владельца автомобиля.

Эту последнюю фразу он произносит с каким-то озорным энтузиазмом, таким тоном обычно знакомые мужики доверительно сообщают, что сняли однокомнатную квартиру для своей любовницы. Дом, акции, автомобиль, мобильный телефон: так раздевается западный мужчина. Вот в чем было дело: Енох казался усталым, изможденным, даже выдохшимся, а на самом деле он был просто свободен… Я снова взглянул на его листок, на четыре как бы наспех набросанные строчки, кажется, они написаны уже из Зимбабве, вылезли из-под нагромождения примитивных языков, на которых там и разговаривать-то толком не умеют.

— Может быть, это и неважно, — роняю я, — но в твоем заявлении есть повторение, ты заметил?

Енох, как верблюд, вытягивает шею, чтобы посмотреть на листок.

— «Настоящим заявлением заявляю…»

— Хм, ты прав. У тебя есть ручка?

Я даю ему ручку, и он зачеркивает слово «заявляю». А сверху пишет «уведомляю», отдает мне ручку и складывает лист вчетверо.

— Спасибо, — благодарит он и кладет листок в карман. Потом встает со скамейки, и мне надо бы встать.

— Ладно, я пошел, а то опоздаю.

Я смотрю на него, вполне возможно, что я его вижу в последний раз, нужно бы его обнять на прощание, но его вспотевшее, дряблое тело вызывает у меня дрожь отвращения, и я ограничиваюсь тем, что протягиваю руку. Он слабо пожимает ее.

— Ты был лояльным коллегой, Пьетро.

— Ты тоже, — заверяю я его. — Дай знать, как приедешь на место.

— Я напишу тебе письмо, там это единственный способ общения. Дай мне твой адрес.

— Улица Дурини, дом 3. Написать?

— Да нет, не надо, и так запомню, — дотрагивается он до своего виска. — На моем жестком диске теперь уже много свободного места.

Какая-то женщина проходит мимо мусорного ящика, на котором лежит мобильник. Она его заметила, на мгновение приостановилась — заколебалась, но потом решительно пошла дальше. А мы никогда и не узнаем, насколько велик был у нее соблазн.

— Она спасена, — говорю я.

Но, кажется, Еноху не верится, он провожает ее взглядом до тех пор, пока она не исчезает из виду. Потом оборачивается ко мне и улыбается.

— Знаешь, — смущенно признается он, — после того, как я принял это решение, я вдруг почувствовал себя мудрым, и посему хотел бы дать и тебе один добрый совет, с твоего разрешения, разумеется.

Не знаю, как это произошло, но мы почти вплотную подошли друг к другу — я чувствую запах его пота, его несвежее дыхание — мне это неприятно, надо сделать шаг назад.

— Конечно.

— Знаешь, просто так, даже если ты в советах и не нуждаешься.

— Хороший совет никогда не повредит.

— Тогда вот что я тебе посоветую, — он снова приблизился ко мне, и снова мы стоим слишком близко друг к другу, — как только ты почувствуешь, что тебе невмоготу, бросай все на свете. В любом случае при любых обстоятельствах — бросай все. Никогда не нужно терпеть. Не терпи, никогда, слышишь.

Вот какой мужик оказывается, этот Енох. А в Африку его забросило проклятие, которое по неосторожности вырвалось у него. Несколько секунд он в упор на меня смотрит, мы все еще стоим вплотную друг к другу, и я чувствую, признаюсь, как от него нещадно несет вонючим потом, эта острая вонь словно высекает его слова в мраморе проксемической осады его тела, обложившего меня, в течение нескольких секунд он явно наслаждается моим замешательством, а потом отступает, пожимает плечами и идет прочь. Он шагает быстрым шагом, конечно, но даже и не пытается перейти на бег. Проходит он и около своего мобильного, но, даже не удостоив его взглядом, пересекает улицу; постепенно его фигура превращается в серую маленькую головку, плавно удаляющуюся от цепочки выстроившихся на стоянке машин, а потом исчезает за поворотом, как и та женщина, что не взяла чужой мобильник.

Исчезает, и я бы сказал, навсегда.

Что ж, хорошего мало: хоть и сижу я в моем храме дзэн — в спортивном зале, где все: и рьяность, и детство, и легкость, и гармония, и движение, и пространство, и время согласованы в каком-то на редкость замечательном равновесии; вот хоть бы взять девочек, они, например, сейчас выполняют упражнения на равновесие: тренируются на бревне, — ведь вот и этот вполне материальный предмет одновременно символизирует и само равновесие, мне-то самому до равновесия, ох, как далеко… О-о-пс! Клаудия сделала сальто-мортале, но пролетела слишком близко от бревна: она слегка задела его головой. Гайя, ее тренерша, сдержанно делает ей замечание, как бы между прочим, она качает головой и очень спокойно, без капли тревоги предупреждает ее: «Держись подальше от бревна», — как будто речь идет о какой-то пустячной ошибке, и Клаудия не рисковала разбить себе голову. Но, может быть, я зря психую, может быть, действительно никакого риска для ее головы не было; может быть, она проскочила в полуметре от бревна; может быть, как я уже говорил, это я сегодня никак не могу разгрузить свои мозги, прогнать навязчивые идеи, что обычно мне с успехом удается. Более всего меня угнетает мысль о том, что я недостаточно уделяю Клаудии внимания. Я просто ничегошеньки для нее не делаю. За один вечер Карло дал моей дочери больше, чем я за все эти недели. Он предоставил ей возможность помечтать, а я так не умею, со мной она не мечтает. Я ревную, это правда. Одна только мысль, что они вчера вечером в китайском ресторане вместе летали на позолоченном облачке, меня угнетает: она, должно быть, засыпала его кучей вопросов о показе мод, о коллекциях одежды, о Голливуде, о знаменитых актрисах, и он с невозмутимым видом отвечал на ее вопросы и только поощрял ее любопытство; ну да, конечно, он ведет себя с ней, как будто она уже взрослая девушка, какой она на самом деле станет через несколько лет, а пока ей еще расти и расти, а он уже сейчас дает ей понять, что позлащенный мир, которому она с таким восторгом внимает, раскроется перед ней, стоит ей только пожелать, — достаточно произнести магическое двусложное слово «дядя», эта мысль меня и удручает. Я терзаюсь, сознавая, насколько гармоничны их отношения, а ведь они почти что не видятся, поэтому-то, думаю я, Карло в ее глазах и превратился в бесценное сокровище, а банальная истина, как впрочем и все истины на этом свете, заключается в том, что Карло думает о ней только в те редкие часы, когда они видятся, когда он напрягается, чтобы предстать в ее глазах во всем своем великолепии: мифический дядя, дядя-жених, дядя-с-которым-можно-поговорить-о-чем-угодно, взрослый типа «Альфа», а все остальное время он о ней даже и не вспоминает; он перестает о ней думать, едва она заснет; он спешит позаботиться о собственной персоне, — это самая большая и настоящая любовь в его жизни — и о своих долларах, о своих наркотиках. Проклятие, я действительно ревную его. Я сам себя накручиваю, мне тошно от мысли, что изо дня в день еще долгие-долгие годы мне предстоит посвящать себя ей, мне надо будет кропотливо работать над ее воспитанием: следить за учебой в школе, за успехами в спорте, сопровождать ее, куда бы она ни пошла, чтобы придать ей уверенности и заставить по возможности забыть о пустоте, образовавшейся на месте ее мамы, но все равно свое будущее она будет искать в его мире и с ним. Радость, пьянящее чувство взрослости, волнение, охватывающее тебя, когда доверяешь кому-нибудь свой секрет, надежда заняться делом, которое увлекает тебя больше всего на свете, все эти эмоции, она будет искать в его мире. В мире дяди, а не отца.