Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы Страница 56

— Хозяйка, весьма пожилая дама, специально для нас приготовила бигос. Она думала, мы из Польши, — добавила женщина со смехом. — Ее сбило с толку сходство языков. А вы из Польши или только родились там? — вдруг спросила она.

— Я поляк. И не так давно поселился в Берлине. А бигос терпеть не могу. Из-за запаха вареной капусты.

Теперь уже я рассказал о московском гостеприимстве. О профессоре университета, о милиционере, который меня сюда привел, а еще о том, как огромна Москва, которая словно наваливается на тебя.

— Можно ли полюбить этот молох? — спросил я собеседницу.

— У каждого из нас есть и маленькая Москва, — ответила она после короткого раздумья, — которую он любит. Иначе здесь можно сойти с ума.

— А вы покажете мне свою Москву? Когда-нибудь?

— А вы хотите? Правда? — удивилась она. Посмотрев на часы, подошла к веснушчатой девушке, сняла с нее наушники и прошептала что-то, перегнувшись через барьер. Я взглянул на ее бедра, потом на профиль. Он напомнил мне профиль женщины в маршрутке, на которой я ехал от родителей Дарьи в гостиницу. Но тогда я был не совсем в себе, поэтому мог ошибиться. Женщина тем временем подошла и сказала:

— Подождите меня, я сейчас вернусь. Заберу только плащ из кабинета, а потом отведу вас в свою Москву. Кстати, меня зовут Анна…

Она стояла слишком близко, чтобы я мог взять ее руку, поцеловать и представиться. Я слегка прикоснулся к ее щеке и сказал:

— А меня друзья зовут Струна. Я подожду вас здесь, Анна…

Это была обычная пятница. Она собиралась уладить текущие дела, громко посетовать, что работы слишком много, дождаться, пока все разойдутся по домам и сторож громко щелкнет ключом в замке решетки перед входной дверью, выпить вина, послушать музыку, почитать книгу, посмотреть альбомы и так дотянуть до позднего вечера. Анна изображала, что загружена работой, не для директора — он был ей безразличен, — для мужа. Анна доказывала мужу, что работает не ради денег, а ради самореализации. Он, скорее всего, не понимал значения слова «самореализация», но оно вызывало у него уважение. Он не понимал многих слов из тех, что она произносила в последнее время. Вероятно, поэтому их брак продолжал существовать. По пятницам она старалась приходить домой как можно позже, чтобы оправдать свою холодность, сослаться на усталость — в этот день недели ей особенно не хотелось, чтобы муж к ней прикасался, потому что он по пятницам он приходил навеселе, возбужденный бюстами и бедрами своих секретарш и сослуживиц. Усталость в конце рабочей недели казалась Анне куда более убедительным аргументом, чем банальная головная боль. Умный мужчина давно бы сообразил, что означают эти ее пятницы. Но в умственных способностях своего мужа она все больше сомневалась. И потом — день ото дня он становился все более чужим.

Нет, нынешняя пятница обычной не была. В этом красивом наглом поляке из Берлина было что-то загадочное и привлекательное. У него были мягкие ладони, пахло от него каким-то знакомым ароматом, а говорил он необычно. И был таким грустным. И внимательно слушал. Анну давно уже никто так не слушал…

Она и сама не знала, зачем вернулась в кабинет. Ведь пальто оставила в машине…

Анна ушла, а веснушчатая Маша попросила у меня паспорт и сделала ксерокопии нескольких страниц. Потом протянула мне бланк запроса. Я вздохнул с облегчением, увидев, что должен всего лишь вписать от руки свои данные и расписаться. Больше всего проблем вызвал адрес моего проживания в Москве: я не помнил адрес гостиницы, к тому же у меня не было так называемой регистрации. Каждый прибывающий в Россию иностранец обязан зарегистрироваться в течение двадцати четырех часов. Иначе, несмотря на действующую визу, можно нарваться на серьезные неприятности. Россия желает знать, где проживают люди, прибывающие на ее территорию. Собственно говоря, это обычная практика во многих странах. При пересечении границы Соединенных Штатов чиновник иммиграционной службы тоже интересуется адресом проживания на территории США. Но он верит человеку на слово. В России регистрацией постояльцев обычно занимаются сотрудники отеля. Но у меня не было никаких доказательств, и я пообещал, что принесу их в понедельник. В разделе «цель получения архивной информации» я, недолго думая, написал по-немецки «данные срочно нужны пациентке психиатрической лечебницы в Берлине» и дал точный адрес клиники в Панкове.

Мой запрос исчез в ящике письменного стола, и наступила неловкая пауза. Анна не возвращалась, и веснушчатая девушка сочла себя обязанной меня развлекать. Она говорила о том, что московская погода в последнее время такая переменчивая, и невозможно угадать, как одеваться, что теперь здесь слишком часто идут дожди. И все в таком духе. Между делом она пыталась напоить меня кофе, чаем и минеральной водой одновременно. Когда вернулась Анна, мы оба вздохнули с облегчением.

Анна взяла меня под руку, и мы вышли на небольшую площадку перед зданием архива. Там стоял роскошный автомобиль. Несколько минут Анна молчала. Потом начала рассказывать о Москве, но мы ехали слишком быстро, и я не успевал запоминать все, что она говорила.

— Пожалуйста, говорите медленнее, — попросил я, прикоснувшись к ее руке, — я не настолько хорошо знаю русский, а мне хотелось бы вас понимать. Вы говорите очень интересно…

— Вы замечательно слушаете, вот я и стараюсь. Но теперь помолчу…

И она действительно замолчала. Мы выехали на широкий проспект. Как только мы оказывались в пробке, Анна сворачивала в одну из маленьких улочек, и мы возвращались на проспект в паре километров от прежнего места.

— Самое важное слово в Москве — это «пробка». По-немецки это stau, да? А как по-польски?

— Korek.

— У нас в Москве страшные korek, и я вынуждена их объезжать. Не люблю стоять в korek. В Берлине таких не было. Меня это удивляло. Может, хотите выпить? В бардачке должна быть кола…

Я открыл бардачок, и среди документов и дисков нашел бутылку колы. Она была обмотана кружевными трусиками и перевязана розовой ленточкой.

— Вы уверены, что?.. — начал я в замешательстве.

Анна вздохнула и сказала:

— Извините. Это машина моего мужа. Он иногда преподносит мне подобные сюрпризы.

Свернув к тротуару, она остановила машину у небольшого киоска. Вышла и вскоре вернулась с бутылками, минеральной воды и сока.

Когда мы тронулись, она расплакалась. Ее трясло от рыданий. Она плакала так, словно была совсем одна. Подвывая, как обиженный ребенок. Я давно не видел, чтобы кто-то так плакал. Может, Свен на угольной куче в Панкове? Или я сам на балконе в Майнце? Я не знал, что мне делать.

— Расскажите мне об этом здании, слева. Вы меня слышите? Скажите мне что-нибудь прямо сейчас! — говорил я все громче. — Сейчас! Вы слышите меня?!

Она резко свернула на парковку, достала из сумочки носовые платки и привела себя в порядок.

— Простите, — прошептала, касаясь пальцами моих губ, — простите…

Минуту спустя мы поехали дальше.

Машина остановилась рядом с входом в какой-то, как мне показалось, большой парк. Мы вышли. По обе стороны от входа, вдоль ограды, тянулись ряды палаток, где продавались цветы и венки. Это было кладбище.

— Я опять вас напугала? — спросила она обеспокоенно, заметив мое замешательство.

— Ну почему же, — ответил я, — мне часто случается бывать на кладбищах в городах, куда я приезжаю. Это какое-то особенное кладбище?

Мы медленно шли по узким заасфальтированным дорожкам. Такого тесного кладбища я еще не видел. Иногда между могилами вообще не было прохода.

— Не для меня. Могил моих близких в Москве нет. Здесь похоронены некоторые мои знакомые по архиву. Сейчас на Ваганьковском уже не хоронят обычных людей, только знаменитостей.

— Ваганьковское? Так оно называется? — уточнил я.

— Да. Самое большое в Москве. Здесь более ста тысяч могил и похоронено более полумиллиона людей. Некоторым захоронениям много сотен лет, это очень старое кладбище. А есть братские, где похоронены десятки умерших.

Мы остановились у могилы, окруженной прямоугольником оградки. Из поросшего травой квадрата тянулась к небу мужская фигура, словно вырастая из постамента. Она была обернута каменной тканью, за плечами виднелась гитара. Я взглянул на лицо.

— Высоцкий! — воскликнул я растроганно.

— Вы знаете, кто он?

— Не то слово. В Польше Высоцкого не просто знают, его почитают, — ответил я.

— Сколько вам было лет, когда он умер?

— Двенадцать. Тогда в Москве была олимпиада…

— А вы тогда его слушали?

— Нет. Но ближе к концу девяностых слушал. И не только слушал, но играл, пел и учил наизусть его стихи.

— Значит, в Польше Высоцкого любят? — улыбнулась Анна.