Иэн Бэнкс - Воронья дорога Страница 57

Я содрогнулся.

– Ты можешь себе такое представить, а, Прентис?

Он потупился, покачал головой. Снова взор дяди Хеймиша вернулся на лоток. Большие пальцы не успокаивались.

– Не помню в точности, что он тогда сказал,– прошептал дядя Хеймиш и вздохнул.– А затем он отскочил от стены и побежал к церкви. И полез!

Мать всхлипнула. Очень тихо, но я услышал.

– Мне пришлось перебираться через стену,– пробормотал Хеймиш.– Ворота были на запоре. А пока я карабкался, он уже скрылся. Я подумал, что он по водосточной трубе лезет. Просто догадался. Грохотало вроде, но… я не подумал, чем это грозит. И молний не было, это я помню. Кеннет кричал, ругался, проклятиями сыпал, всяческие кары на свою голову накликал, а я пытался его угомонить, говорил, что он свалится, и что полиция уже едет. «Подумай о семье»,– кричу, а он все лезет.

Я рассматривал в розоватом свете пальцы, поворачивал кисти и вглядывался в линии на ладони, в вены на ее тыльной стороне. Пытался представить, как папа залезает на крышу церкви, выбирает опоры, подтягивается, потеет, напрягает мышцы во тьме, веря в свои силы, веря в холодную жестяную полоску карниза, которую сжимают его руки.

Глыба подо мной молчала, последняя волна откатилась от нее и впиталась в берег. Был отлив. Небо по-прежнему цвело багряными облаками, но яркости изрядно убыло. Я взглянул на часы. Надо слезать с этой штуковины и выбираться к дороге: местность очень уж неровная, в темноте можно свалиться и шею сломать. Впрочем, алые разводы облаков растворялись – кончался закат, очищалось небо надо моей головой. И это почти в середине года да к тому же вечером. Значит, ночь будет довольно светлая. У меня еще есть время… но лучше не слишком задерживаться, мама будет волноваться. Если и я сейчас уйду по вороньей дороге, она этого не переживет.

Дядя Хеймиш снова глотнул, нахмурился, глядя на чашку, и выплюнул в нее чай.

– Холодный,– смущенно сказал он жене и промокнул губы носовым платком.

Только в этот момент я заметил, что так и не прикоснулся к чашке, наполненной для меня тетей Тоуни. А Хеймиш продолжал:

– И был очень странный звук, такое гудение, и гудело как будто у меня под ногами, прямо из церковной брусчатки. Я не понял, что происходит, думал, это из-за выпитого или оттого, что я долго вверх смотрел и шея затекла. А гул не проходит, он все громче, и тут у меня аж волосы на затылке зашевелились. Я кричу: «Кеннет», а он уже на середине ската и дальше лезет. Потом – вспышка, ослепительная вспышка. Передо мной светящаяся яркая полоса, как будто струя горящей крови, как будто поток лавы на склоне вулкана. Прямо передо мной. И звук – ужасающий! И запах серы. Запах дьявола… Правда, я подумал, что это лишь совпадение. Упал. Ослеп наполовину… Думаю, может, это бомбежка? И слышу звон, как будто разом грянули все церковные колокола.– Дядя Хеймиш вновь поднес к губам чашку, но передумал и вернул ее на блюдце,– Тут сообразил: это ж молния! До сих пор не могу поверить. Оглянулся назад и увидел Кеннета, он упал на траву и на камень какой-то большущий. На могилу упал. Руки обгорели. Лез по громоотводу и сорвался вместе с ним. Не знаю, может, и остался бы жив, не упади он на камень. Я к нему бросился, а у него из головы кровь течет.– Хеймиш медленно поднял взгляд на маму. Та молча плакала.– Прости,– сказал он. Она ничего не ответила.

«Идиот,– прошептал я, сидя на громадном сером бетонном блоке Даррена.– Идиот.– И на этот раз я обращался уже не к себе.– Идиот! – прокричал я небесам.– Идиот! – взревел я, сдавливая пальцами щербатый бетон под собой.—Идиот!» —верещал я, выбрасывая из легких теплый морской воздух.

Я давился кашлем, я плакал, я тяжело дышал. Потом вытер нос рукавом рубашки, снова почувствовав себя мальчишкой, ребенком, шмыгнул, сглотнул, задышал медленнее, стиснул зубы, чтобы не дрожал подбородок.

Я выпрямил спину, уперся руками, вытянул перед собой ноги; ладони были распялены на грубом бетоне. Я подумал о них, о всех. Отец упал с церковной крыши, бабушка Марго – с лестницы, Даррен разбился о белый, как надгробная плита, бетон муниципальной помойки. Тетя Фиона вылетела через лобовое стекло «астон-мартина», сломала шею, угодив в деревце на обочине. И одному богу известно, что случилось с Рори. Ладно, еще денек-другой – и я начну это выяснять. Пока мы с мамой, с помощью Эшли, занимаемся самыми важными отцовскими бумагами, улаживаем юридические формальности. А потом дойдут руки и до остального, и, может статься, среди этих залежей найдется какая-нибудь подсказка о судьбе дяди Рори.

И почему отец всегда был так уверен, что его брат еще жив?

– Он был еще жив, клянусь.– Ко мне повернулся дядя Хеймиш, кивнул, нахмурился.

Я поднял брови; внутри меня царил холод. Хеймиш снова кивнул:

– Он жив был и кое-что мне сказал. Клянусь, Кеннет сказал: «Понял?» – Хеймиш снова покачал головой: – Так и сказал: «Понял?» Не открывая глаз: «Понял?» – Дядя посмотрел на свои неуемные пальцы и нахмурился – как будто усилием воли пытался их остановить.—Да, так и сказал. И это было так… неправильно, так глупо… И я подумал: может, ослышался… Нет, не ослышался, он спрашивал: «Понял?» – Дядя Хеймиш все качал головой.– «Понял?» – Обратил ко мне лицо: – Трудно в это поверить, да, Прентис?

Он отвернулся, прежде чем я придумал ответ.

– «Понял?» – сказал он подносу с мозаикой и опять покачал головой.– «Понял?»

– Простите,– поднялась мама и в слезах вышла из комнаты.

Тетя Антонайна сидела на краешке кровати, пустыми глазами смотрела на умолкшего супруга. На ногах дяди Хеймиша стал подрагивать лоток. Одеяло на бедрах тоже вздрагивало. Койка заскрипела. Дядя изумленно уставился на лоток: серые картонки мигрировали по дрожащей плоскости и постепенно собирались на одном краю.

Судороги в ногах дяди Хеймиша, похоже, разыгрались не на шутку: чашка чая, поставленная мной на прикроватный столик, покрылась концентрическим узором из стоячих волн. Мне вдруг вспомнилась сцена из «Невыразимой клевости ебатия», когда танки входят в Прагу[91]. Дядя Хеймиш вдруг захныкал. Тетя Тоуни погладила его ногу через одеяло и встала.

– Дорогой, я тебе таблетки принесу.

Она вышла из комнаты. Хеймиш повернулся ко мне; его уже трясло целиком. Картинка на лотке начала разваливаться.

– Ревнитель,– проскулил Хеймиш сквозь стиснутые зубы.– Он ревнитель, Прентис. Бог-ревнитель! Ревнитель!

Я медленно встал, пожал его дрожащие руки и улыбнулся.

Однажды в моем воображении нарисовалась картина, и с тех пор она меня преследует. Как дядя Рори одалживает у своего соседа Энди мотоцикл, и уезжает в закат, и где-то разбивается, может на спуске к Галланаху. Съезжает с дороги и улетает в какую-нибудь лощину, куда никто не заглядывает последние десять лет. Или, что даже вероятнее, падает в воду, и сейчас «сузуки-185GT» лежит на мели под волнами Лох-Ломонда, или Лох-Лонга, или Лох-Фаина, и седока опутали водоросли, и теперь это лишь скелет в одолженной кожанке. Возможно, он где-то на полпути отсюда до Глазго, и мы регулярно проезжаем мимо, в каких-то нескольких десятках метров, и, скорее всего, так и не узнаем об этом.

Мне было известно, что сразу после того, как Энди, а затем и Дженис подняли тревогу, папа несколько раз ездил по дороге в Глазго, искал следы аварии: тормозной след, пролом в ограждении дороги. Боялся, что брат лежит без чувств или парализованный где-нибудь на поле или в канаве и с дороги его не видать. Но находил только забытые ремонтниками дорожные конусы и разный хлам да изредка – сбитую кем-нибудь овцу или оленя. Короче говоря, ни папа, ни полиция так и не нашли следов исчезнувшего мотоциклиста. И не было в моргах неопознанных трупов, похожих на него, и в больницу не поступали безымянные коматозники с такими же, как у дяди Рори, приметами.

Кажется, никто из нас не заговаривал о самоубийстве, но я в конце концов задумался: а что, если? Ведь у Рори как раз была депрессия. Единственный успех в его жизни – книга о путешествиях, написанная десять лет назад, а все, что ни пробовал он с тех пор, заканчивалось фиаско. Напоследок из него не получился телеведущий. Дядя и сам считал, что профессия эта не для него, но нуждался в деньгах и потому был раздосадован, когда не прошел конкурс. Возможно, он в конце концов понял, что так никогда и не напишет свой магнум-опус.

Да, жизнь легендарной не получилась, а люди, как известно, сводят с нею счеты и по менее уважительным причинам.

Если дядя покончил с собой, то вероятность того, что он лежит где-то под волнами, значительно возрастает. Он мог направить мотоцикл прямиком на ограждение на краю обрыва. На севере в горах сколько угодно подходящих мест. Может, он привязался к мотоциклу, чтобы не всплыть…

Но все же какая ему в этом выгода? Не похоже на то, что здесь замешана большая страховка, или долги по кредитам, или семейное наследство. Рори достался кое-какой капиталец, когда умер дедушка, деньгами распоряжался банк, пока наследнику не исполнилось восемнадцать. На эти средства Рори в первый раз путешествовал по Индии, а потом он жил на доходы с «Траппов», а под конец перебивался авансами под будущие книги и гонорарами за газетные статьи. Перед тем как пропасть, он вообще сидел на мели.