Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана Страница 57

– Кто в деревне?

– Андрей и Денис. Галик мне помогает заполнять аттестаты и остается уже до утра. Только-только заснул, слышу – ключ в двери. Я – в халат, а халат под рукой был небудничный, а атласный, китайский – по случаю был халат… Севка сразу спросил: «Кто-нибудь из Норильска приехал?» Он скучал по Норильску и рад был любому пьянчужке, осветителю студийному!.. Я ответила: «Тише,– потому что в тот миг во мне не было ничего, кроме страха за мальчика.– Ты бы мог переночевать у Семена? Я потом тебе все объясню». Он сказал: «Нет проблем». В щеку чмокнул, взял в кухне флягу с самогоном, и все, и ушел без единого слова! Вот такой это человек!

– Да уж,– пусть понимает, как хочет!

– Если вы думаете, Геннадий, что мой муж не переживал!.. Мне очень важна ваша реакция. Скажите честно, что вы подумали?

– Вне контекста мне сложно… Здесь нужен ваш комментарий.

– Хорошо. Значит, я не напрасно спросила! Уточняю. Наш роман, а верней, непрерывная его часть, продолжался два года. Галик все это время разрывался между мной и матерью, я – между ним и мужем. Нас жарили живьем на двух больших сковородках… Но если мать запирала Галика, подкарауливала возле школы меня, звонила домой Севке, ну, и так далее, муж мой избрал противоположную тактику. Он, очевидно, решил, что заслужит меня смирением. Вообразите, за два долгих года – ни слова упрека. И вот это-то было мучительнее всего! С какою растерянностью и преданностью он высматривал в моих глазах былую нежность. Иногда обнимал меня сзади, покусывал мочку уха: «Там, ударь в тамтам?» – «Для чего?» – говорю. Отвечает: «Звучать охота!» Нет, супружеские обязанности я исполняла. Но, конечно же, без торжества, без вдохновенья… И он все реже искал этого, он пил, пил, пил… Лучше бы уж изменял, честное слово! Сколько же я этой бражки в унитаз спустила! Но эффект – ноль.

– Сам гнал?

– Мне пришлось даже попросить соседку, чтоб она заявила в милицию. Я представить себе не могла, что они заметут его на пятнадцать суток! У меня была цель, чтоб пришли и изъяли сам агрегат. Умоляю, Геннадий. Мой муж до сих пор не догадывается. Поклянитесь!

– Конечно. Но я вдруг подумал, не он ли все это сейчас сочиняет?

– Говорю же! Он ни о чем не догадывается. И потом, чтобы Севка учинил надо мной вот такое? Он мухи не в силах обидеть.

– И все-таки странно, что здесь его нет.

– Вам именно это представляется странным?– вздохнула.– Считайте, что я – за него.

– И что бы он делал сейчас, здесь?

– Раздел бы меня догола, причем все снимаемое бросал непременно бы вниз и с восторгом,– она смотрит на воду.– Мы снижаемся?

Тоже смотрю:

– Нет, по-моему.

– А все-таки дело идет к завершенью. Я чувствую! Мне осталось сказать всего несколько слов. Эпилог. Путешествуя по Соловкам, Галик там познакомился со своей ровесницей, и она от него родила. Я была, может быть, самой горячей сторонницей этого брака. Но до загса у них не дошло. Талик снова явился ко мне, объявил, что теперь мы ровесники, он – отец, он – мужик, алиментщик. Обо всем не расскажешь!.. Теперь он сошелся с какой-то лимитчицей, она водит автобус! И тоже взрослее его, но не так – лет, наверно, на пять. Галик хочет удочерить ее дочку. Бредит театром, работает установщиком декораций… Мы снижаемся!

– Нет, по-моему.

– Мне заложило уши! Гена, может быть, теперь – вы?

– Я? Что я?

– Эпилог. Вашей жизни! Как и что было в ней до того, как вы здесь оказались. Ну?

– Продолжаю работать литконсультантом, это скромно, но кормит… Пишу… Жена уехала… Она эмигрировала. Я сделал предложение… Нет, Тамара, поверьте, я здесь ни при чем!

– Почему же? А вдруг это – новый «Декамерон»? Итак, жена уехала – и, конечно, с другим? Вы вернулись из командировки – и?! Я клянусь вам, мне заложило уши! Мы идем на посадку.

– Это – нервное, может быть.

– Говорю вам, «Декамерон»! Потому здесь и Анна Филипповна, и Семен. Им-то есть, что поведать миру!– и трясет меня за ногу.– Гена, смелее! Ваш черед!

– Я любил своих жен… Для читателя ничего нет скучнее!

– Жен? Ах, Синяя Борода! Скольких жен вы любили?– нервно хихикает и грозит мне коротеньким пальцем.

– Но вы так и не ответили: что бы делал на нашем месте ваш муж?

– Я ответила,– и опять дребезжащий смешок.– Он бы искал выход там, где у меня, извините, вход. Мой разрыв с Галиком обновил наши отношения. Всеволод очень хочет девочку. Чистейшее безумие в наше время. Но он одержим этим. И счастлива та женщина, муж которой… Одним словом, уж он-то пополнил бы «Декамерон» не рассказом, а очень наглядным показом! Он овладел бы мной непосредственно в этом корыте и имел бы меня и имел, объясняя в минуты коротких затиший, что лишь только моя беременность может сдвинуть время с мертвой точки, только моя кровь, залив эти пустые, бессмысленные страницы, вернет всех нас к жизни!– она вытягивает губы в насмешливую трубочку; Аня делает иногда точно так.– А может быть, окопался бы в песке и лепил себе замки…

– Но песчаные замки рассыпаются. А он одержим,– я спохватываюсь,– очевидно, как всякий художник, желанием сохранить, уберечь…

– Не пытайтесь его предсказать. Бесполезно! Вот он вычитал в каком-то журнале, что-де существует информационное поле, в котором копируется все – каждое наше апчхи. Взял коробку Андрюшкиного пластилина и три дня, как безумный, сидел и лепил. Моя мама так вяжет: быстро-быстро! Но приходит зима, и мы это носим! А Севка слепит – скомкает, слепит – скомкает! Говорю ему: «Муж, ты бы вынес ведро!» Он кивает и лепит. Говорю: «Ты же стал бесполезнее таракана!» – «Ни фига! Я сейчас заполняю лептонное поле!» – «Дальше что?» – «Дальше все мы умрем, а фигурки останутся там! Их оттуда востребовать будет можно!» И с ведром на помойку был послан Денис.

Странный звук, он похож на утробный гром… Звук подземки? Не от него ли и у меня заложило вдруг уши? Надо просто сглотнуть. Мы вильнули к воде. И повеяло сразу не холодом – влагой.

– Вы хотели о женах!– улыбка сползает с Тамариного лица, под ней – гримаса… Я оглядываюсь.

Чуть выше нашего – корыто. Оно летит быстрее, и получается, что ему мы сейчас уступили дорогу! В нем – Тамара и Сема. Семен хлещет пиво из почти еще полной трехлитровой банки. Тамара тянет к ней руку и тоже отхлебывает.

Они обгоняют нас. Тамара в соседнем корыте, криво улыбнувшись, утирается рукой. Тамара в моем корыте смотрит на нее неотрывно.

– Кривая вывезет!– разудало орет Семен.

– Идиот,– шепчет моя Тамара.

– Идиот!– бормочет его Тамара.

Их корыто уже далеко впереди. Но Тамара все тянет шею… Наконец обернулась. Лицо, словно плохо поставленным светом, размыто тоской.

– Это было не так! Я же помню! Я не утираюсь ладонью! И еще какая-то деталь… Почему он себе позволяет коверкать?! Это было иначе!

– Но, Тамара, возможно, не было, а – будет. Покружим еще с вечность и не то что ладонью, подолом утретесь.

– Я призналась во всем! Что он хочет еще?!

– Вера в причину и следствие коренится в сильнейшем из инстинктов: в инстинкте мести. Фридрих Ницше.

– Месть? За что?!

– Для слабослышащих повторяю,– и пытаюсь улыбкой смягчить свою колкость: – Вера в причину и следствие…

– Но мы ведь в лоне отечественной литературы! Господи! Даже Гоголь любил своих милых уродцев! Даже Щедрин! Смех, сарказм – да! Но издевательство? Но отсутствие сострадания?! Или, может быть, он не русский. Он – наверно, русскоязычный прибалт!

– Да! Пусть паспорт предъявит. Вы потребуйте. Что – не можете? Тогда разрешите продолжить? Вслед за Ницше эпиграфом к этой главе – раз уж это моя глава – я возьму… Жаль, книги нет рядом, боюсь переврать. В общем, так: за поиском причин и следствий мы потеряли первичное, сущностное… а в другом месте он пишет: мистическое и тревожное переживание жизни как судьбы. Освальд Шпенглер. Я вас не утешил?

– «Я-ааа возьму-у-у-у!» Вы – песчинка, присохшая к жести. Его гаденькое хихиканье заглушает сейчас стрекотанье машинки. И даже если Анна Филипповна опять изволит вкусить крысиного яду, он не то что не ощутит его вкуса на языке, он не поморщится даже!

– Анна? Вы сказали «опять»?– моя рыбья кровь (вечный Анин упрек) убыстряет свой бег.

– Все! На этом я умолкаю. Хватит.– Она скрещивает руки, но голову отвернуть не решается, очевидно, чтоб вновь не увидеть корыта…

Честолюбие и чувственность – две вещи, мешавшие Блоку осуществить его давнюю цель – научиться ко всему относиться безлично. В моем случае – чувственность и честолюбие. Все прочее время я – даже меньше песчинки. Заход для реестрика:

Я НЕСОМНЕННО СУЩЕСТВУЮ, КОГДА:

1. В рукописном отделе архива держу пожелтевший листок, на котором рукою Блока или даже Чулкова… Или Любови Дмитриевны…

2. Я вхожу – Нюшин мык, ее ждущая влага…

3. Я вдруг охватываю вещь целиком, которую писать еще не начал, которая так долго ускользала, и вот она – вокруг, огромной сферой, в центре которой – я, и эта же сфера – на моей ладони.