Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана Страница 58

2. Я вхожу – Нюшин мык, ее ждущая влага…

3. Я вдруг охватываю вещь целиком, которую писать еще не начал, которая так долго ускользала, и вот она – вокруг, огромной сферой, в центре которой – я, и эта же сфера – на моей ладони.

4. Я растворяюсь в ней, мой мык…

5. Игорек в Шереметьево-2…

6. Хороню однокашника.

– Ваше молчание невежливо.– Тамара пробует улыбнуться и вдруг срывается на бесчувственный школьный крик: – Вы слышите? Я имею право знать вашу главу без купюр! Перестаньте молчать!

– Перестал.

– Отвечайте, о чем вы молчали!

– О ваших потрясающе аппетитных ляжках.

– Неправда!– растеряна, но не польщена.

– У меня специфические аппетиты.

– Я была с вами так откровенна, что могу теперь требовать и от вас!..

– Это вы-то – со мной? Откровенна?!– нарочито смеюсь.– Сколько поз вы описываете в своей главе? Столько же, сколько в Камасутре, или больше?

– Что?!

– Я убежден, что самая непристойная глава – ваша! «Пушкин – наше все» на уроке, а уж после урока наше все – это все, что Пушкин себе позволял.

– Замолчите! Маньяк.

– Ай, мелок закатился под шкаф: ничего, ничего, я достану сама. Это называется, дети, коленно-локтевая поза.

– Сексуальный маньяк.

– Это волнует Галика. Но главное – это возбуждает всю стаю. А вы прекрасно знаете, что подростки насилуют только стаей. И зажим Галактиона можно преодолеть только стадной волной.

– Я не слушаю!– и закрывает ладонями уши.

– Вы инфантильны! А потому самые захватывающие ваши воспоминания о том, как расставались с невинностью вы и как, по вашей милости, расстался с невинностью этот бедный ребенок. И только оказавшись в моей главе, вы спохватились, вы вдруг оказались почти что примерной женой и любящей матерью!..

Две мясистые ладони – раскрытым бутоном. Есть такие цветы, пожирающие стрекоз, мух, жуков – что ни сядет. Рот – пробоиной. Ищет слова.

– Чувство,– запнулась,– нет, страсть зрелой женщины к юноше не инфантильна! Есть аналоги: Занд и Шопен, Рильке и Лу… Саломе, тот же Блок – его первый роман был с весьма зрелой женщиной.

– Аня… Анна Филипповна из-за вас пыталась покончить с собой?!

Не ждала. Выдыхает продырявленным мячиком:

– Вам бы я отвечать, безусловно, не стала. Но…

– Читатели интересуются!

– Хорошо. Я отвечу,– но в глаза мне не смотрит. Мнет, оглаживает подол.– Хорошо. Был февраль. Севку этот фрагмент в самом деле очень ярко характеризует. Ночь. Метет.

Мы летим на какой-то предмет! Впереди, за спиной у Тамары… Далеко. Может быть, разминемся еще. Я какой-то кусок пропустил.

– Я сходила с ума. Были случаи, когда людей просто выдувало в тундру! Явился он только под утро, в лице ни кровинки и – бух на колени. «Жива,– говорит,– Томка, главное, что она жива!» И заплакал. Налил мне, себе – по чуть-чуть, просто снять нервный стресс. Ну и все рассказал. Днем она позвонила на радио и сказала, что жить без него не желает, не может, что, если он тотчас к ней не приедет, она примет яд, в общежитии травят крыс, и уж этого-то добра здесь навалом. Ну, мой Севочка отшутился. Он когда в телевизоре стал мелькать, сразу столько поклонниц…

Конечно, корыто! Мы летим, мы сейчас метрах в двухстах от него. Если врежемся… Глупость какая! Или впритирку пройдем? Мы летим. А оно не летит!

– Тут последовал новый звонок. Говорит: яд я только что приняла, что мне делать, мне стало страшно, я одна!.. Ну, естественно, Севка все бросил и помчался. Промывал ей желудок, поил молоком… Я-то не сомневаюсь, что яда она клюкнула ровно столько, чтобы, как говорится, сбледнуть с лица. Но мой муж так доверчив! Он был уверен, что спас ей жизнь и что теперь за эту жизнь в ответе. Бегал, устраивал ее в больницу…

В недвижимом корыте – мы с Тамарой. Столкновенья не миновать. Очевидно, мы врежемся в них и тотчас станем ими, то есть нами-до-этого-путешествия! Но хоть в чем-то я волен? Приподняв канатную лестницу – тяжела!– я бросаю ее за борт. Этим способом, если я верно понял, тормозил и Семен. Черт! Она оторвалась. И рухнула в воду.

– Что вы сделали?– и сердито смотрит лестнице вслед.– Вы фиксировали, что я говорила? Про аборт я хочу уточнить.

– Про аборт?!

– Ваши мысли витают… Осталось полметра.

Я тащу ее за ноги на пол, на дно! Инстинктивно. Вжимаюсь между нею и стенкой…

– Вы что? Вы не Севка! Нашли тоже выход!– и натянула на ляжки подол, пытается сесть…

Тишина. Мы, по-моему, не летим. Приподнявшись, я вижу…

– Аня! Аня! Семен!– это я кричу – из соседней жестянки, вдруг сорвавшейся с места.

Ну конечно.

Мы же мягко, как штырь входит в паз, угодили в возникшую пустоту. И повисли.

Тамара (моя) изогнулась и смотрит себе улетающей вслед.

Аня там же, в воде, поплавком, руки брошены на иссиня-зеленый мох лодки. Запрокинула голову:

– Че орешь?

– Ничего,– улыбаюсь.

Недовольно пожала плечами. И Семен, он ведь тоже как рыба в воде, смотрит весело вверх:

– Поздравляю вас, если не шутите!

Аня лупит его по плечу.

– Ты чего? Нюх, сама же сказала! Эй, Тамусик, уж замуж невтерпеж – это правило или исключение?

Ее узкие губки подрагивают:

– Исключение.

– А зависеть и терпеть?– неймется Семену. За что и получает новый Анин шлепок.

– Горько?– вдруг морщится Тамара.– Сем! Ты Анну Филипповну, что ли, замуж берешь?! Очень милый финал. Поздравляю и вас, и себя!

– Хренушки!– он заранее закрывает лицо руками.– Нюха Гену берет!

Я сижу и сияю дурак дураком.

Аня, выпрыгнув из воды, упирается в плечи Семена… Он уже под водой! Их щенячья возня… Он выныривает:

– Нюхе Гену охота видеть, слышать и терпеть!— и теперь уже задыхающийся Семен вдавливает Аню в месиво волн и брызг.

– Гнать, держать и ненавидеть!— Аня захлебывается последним словом.

– За лестницей бы лучше ныряли, чем дурака-то валять!– бормочет Тамара.– Кто-то слух распустил, что мой Севка клал ее на аборт. Так вот я уточняю: это сделала некто Лидия. Желторотая мидия! Наш Андрюша ее так прозвал. Вы представьте, ребенок, а…

Ани нет! И Семен уже тоже встревожен. Озирается. Если она поднырнула под лодку!..

– Эй! Семен!– я встаю.

Но вода непрозрачна. Приседаю, как будто бы так мне видней. Рябь воды метрах в трех.

– Это – сон,– вдруг решает Тамара.– Если она утонет здесь, значит, там будет жить до ста лет. Это такая примета.

Я сейчас ее удушу. Идиотка! И пусть тоже живет до ста лет…

Не свалиться бы. Я повис. Потому что Семен стал нырять… Он-то вынырнул! Возле лодки. И опять поднырнул.

Я – подонок, который не может спасти… И вся эта бодяга – про это. Губошлеп. Проверка на вшивость. Там рыба?.. Что-то розовое! Как же можно нырять в сарафане?! Там не рыба! Да черт побери! Чуть бы ближе… Корыто кренится или я…

Я лечу. Лбом о воду! Метафора: жизнь без Ани бессмысленна? Если это вода, почему я дышу? Почему я лечу, если это вода? Почему так темно? Что я должен фиксировать и почему же я знаю, что должен? Ночь. Ни зги. Чувство страха и ненависти. Я не помню к кому. Тьма размывающая. Тьма разъедающая. Река времен в своем стремленьи… Я царь – я раб, я червь.– я Бог… Отсутствие звуков гнетет сильней, чем отсутствие света.

Строгая сенсорная депривация.

Кто чувствует несвободу воли, тот душевнобольной; кто отрицает ее, тот глуп. Они зарезали мне все эпиграфы из Ницше, как будто бы Блока можно понять без него! И я поддался.

Мой ненаписанный реестрик!

ЯВЛЯЕТСЯ НЕПРИЛИЧНЬМ:

1. Ночной звонок.

2. Синее с зеленым.

3. Прикосновение к определенным частям тела незнакомого человека.

4. Знакомство с кем-то из органов.

5. Не отведенный на третьей секунде взгляд.

6. Пять лет назад вышедшая из моды одежда.

7. Собирание остатков с тарелки кусочком хлеба.

…Ставить верстовые столбы во тьме – мной – глубокомысленная затея!

8. Затягивание опыта по сенсорной депривации, чреватое для испытуемого необратимыми психическими изменениями.

Все неприличное волнует. Когда большеватые Анины пальцы макают кусочек хлеба в остатки подсолнечного масла и губы уже тянутся ему навстречу… Я сижу и жду этой встречи, ее поцелуя с пахучим и текучим хлебным мякишем.

Катя ненавидела мой зеленый в синих ромбах свитер. В ее последний день рождения я был намеренно в нем. А ей, бедняжке, так хотелось понравиться своим новым друзьям, отъезжантам. Даже больше, по-моему, чем в прежние годы всему музсоставу вместе взятому. Мой свитер какофонировал и джазил. Впрочем, он был ее алиби. От такого в таком было грех не уехать!

Отсутствие чувства судьбы размывает. Как тьма.

Не у Хармса ли я позаимствовал тягу к реестрикам?