Томас Пинчон - Винляндия Страница 57

Скорее рекламный мотивчик, а не песня, и примерно такая же быстрая и бодрая, какое сегодня вечером тут все, раз ‘тоиды предпочитают минорные аккорды и затянутый темп, как при отпуске с богослужения. Жесты в сторону рок-н-ролла не одобряли, хотя на блюзовые аккорды закрывали глаза. Банда — с миру по нитке из эры твиста, два сакса, две гитары, пианино и ритм. Из чего-то подверженного плесени и непосещаемого персонал гостиницы выволок древние аранжировки поп-шлягеров для старомодного Комбо-Орка, включая любимые танатоидные вроде «Кто теперь жалеет?», «Я вправе петь весь этот блюз», «Теперь особо я не выхожу», и неизменно требуемую «Пусть время проходит». Вану Метру приходилось себя притормаживать, барабанщику и подавно, а его яркость глаза, влажность губы и частые визиты в мужской салон намекали на личность в лучшем случае беспокойную, и таковой то и дело нравилось взрываться эдакими ушевышибающими соло самовыражения и орать «На-мано!» и «Пагнали жарить!» Несмотря на весь его энтузиазм, темп, по мере происхождения вечера, только замедлялся. Выходило эдакое раллентандо на весь вечер. Ван Метру случалось играть на быдляцких вечеринках, когда сколько-то мотоездоков и ихних баб набивалось в зал, закидывалось барбитуратами и отключалось, и на этом вечеринка всё, но, в сравнении с этой балехой, то бывали вечера, исполненные живости и радости. Через некоторое время целое отделение уже уходило на то, чтобы добраться до 32-го такта. Танцевание, и с самого начала рудиментарное, к концу левака тяготело к полной недвижимости, а беседы всё больше теряли в осмысленности для тех немногих посторонних, коих сюда занесло, туристов боковых дорог, у которых сегодня вечером было лишь крайне туманное представление о том, насколько далеко от автотрассы они действительно забрались.

— Цыпита, что со всеми этими людьми?

— Гляньте, как медленно они движутся, д-р Эласмо!

— Зовут Лэрри, не забыла?

— Ой, точно…

— Тьфу ты, вот один идёт к нам, только помни, тут не кабинет, ладно?

— Вечер… народ… вы… похоже… не… из… здешних… — На выговаривание этого потребовалось некоторое время, и как сам д-р Лэрри Эласмо, Д.С.[104], так и его секретарша Цыпита не раз принимались перебивать, принимая молчание между его словами за паузы. Из-за того что танатоиды со временем в иных отношениях, к концу фраз никакой компрессии не наступало, поэтому заканчивались они всегда нежданно. — Погодите, я вас, по-моему, узнал, — продолжал меж тем медленнословный танатоид, оказавшийся Драпом Атманом в своём приманчивом для глаза смокинге из спандекса, — нам назначалось… всё время переносилось… много лет тому? Ещё на юге?

— Возможно, вы видели какую-нибудь рекламу доктора? — предположила Цыпита, а смущённый д-р Эласмо выдал:

— Лэрри! Лэрри! — углом рта. Он нынче управлял сетью скидочных стоматологических франшиз под маркой «Док Холлидей», знаменитых своим спецпредложением «ОК-Корраль Для Всей Семьи Всего За $49.95», которое на Западе рекламировалось во всех основных торговых центрах, — но когда пересекались их дорожки с Драпом, он был ширпотребным кредитным дантистом, известным всему Сан-Диего своими скрипуче гипнотическими, часто бессвязными рекламными роликами на радио и ТВ. Неким манером сейчас в оглушённую смертью память Драпа видео-образ д-ра Эласмо и замело, и он танцевал в ней пикселями, прикрывая, благословенно, что-то ещё, какую-то важную часть того, что с ним происходило в те предпоследние дни в Колледже сёрфа, но лица и то, что с ним делали, он не мог… до конца…

Было это на самом крутом отрезке кривой его падения в безответственность, либо, как он сам тогда это определял, любви, к Френези Вратс, и он по многу часов проводил на автотрассе, без толку упражняясь в попытках одурачить Порчу, у которой случился рецидив гнева, и она нанимала частных детективов присматривать за всеми подряд. Однажды, когда Драп направлялся к полосе мотелей в Анахайме, где-то на семидесяти, пересохшие ладони ломит, пульс стучится в горле, весь купается в мыслях о том, как невероятно будет снова увидеть Френези, кого ж он подмечает, сперва в зеркальце, а затем медленно нагоняет его на полосе слева, как не известного видео-зубод`ра самолично, в длинном шоколадного цвета «флитвуде», явно сам озабоченно спешит на недозволенное рандеву — блестящие глаза по сторонам пристально, отстёгивается проверить дорогу, затем вновь устремляется на Драпа, вдвоём они рвут вперёд на опасной скорости, вверх-вниз по холмам, за изгибы, виляют меж грузовиков без бортов и двинутых на всю голову автомобилистов, Драп сперва делает вид, что не видит, затем, на ощупь, кивает в ответ. Но там лишь этот бездвижный взгляд, вымораживающий в уверенности, что ему известно, кто Драп такой. Вскоре, в барах пляжных городков и сельских салунах, в рок-н-ролльных укрытиях в верховьях каньонов, где полно змей и лабораторий ЛСД, куда бы в стомильном радиусе Драп и Френези ни пытались ускользнуть на тихую минутку, с какого-нибудь столика поблизости на них непременно пялился безмолвный д-р Лэрри Эласмо, либо субъект, носящий, наподобие комбеза и вуали, его вездесущий экранный образ, зернистый, мигающий по краям… обычно в обществе загорелой и миленькой юной блондинки, которая могла или не могла быть той же, что и в прошлый раз.

Некоторым образом, по мере развития, похотливый врач-зубник наслаждался франшизой, дабы вмешиваться в жизнь и драгоценное время даже не знакомых ему людей — такого Драп, выброшенный на все эти годы на пляж у Моря смерти, по-прежнему не понимал. Док в те дни как-то умудрился оказаться уполномоченным отправлять людям, включая Драпа, формуляр, требовавший их явки к нему в кабинет в назначенное время. Взыскания за неявку не вполне прописывались — одни намёки. Место это располагалось аж в центре города, среди декораций старых кирпичных гостиниц, моряцких баров, престарелых пальм, высившихся над фонарями — голая раскидистая путаница дешёвых перегородок в выпотрошенном бывшем общественном, возможно, федеральном, здании, ныне испятнанном и разваленном, его классические колонны заретушированы набрызгом чёрного, на их уличных половинках тонкая сажа, если не считать канавок, буквы на фризе сверху давно сбиты зубилом, уже не читаются, а подниматься к нему нужно по широкому замусоренному лестничному пролёту, на котором кишмя кишат посетители, пришедшие, когда назначено, заключаются мелкие сделки на всех уровнях вверх и вниз, и огромный и гулкий цементный вестибюль, уставленный по краям геометрическими статуями, что высятся над головой, немигающе глядя вниз, как святые какой ни на есть веры, коей это здание служило.

Драп бы и забил на формуляр в почте, но ему неотступно мстилась та первая блестящая стычка на шоссе, поэтому явился он исправно и вовремя, в костюме с галстуком, однако пришлось ждать, как выяснилось — весь день, в загончике у самого вестибюля, на хлипком складном стульчике, читать нечего, кроме пропагандистских листовок да иссохших общественно-политических журналов за давно прошедшие месяцы, боясь даже выйти и поискать перекус на обед. Такому суждено было происходить снова и снова. Д-р Эласмо запаздывал всегда, временами на несколько дней, но всякий раз заставлял Драпа заполнить бланк на перенос, включая «Причину (указать полностью)», как будто виноват сам Драп. И Драпа всё больше мучила совесть — он уже стал завсегдатаем этого обезьянника, одним из толпёшки тех, кому стоматология бы точно не помешала, но они всегда оказывались кем-то ещё, никто не улыбался, нервно протискивались взад-вперёд через калитку в ограждении, стоявшем вроде барьера в зале суда, алтарного заборчика в церкви, между публичной стороной и конторским святилищем, исполненным их таинств. Иногда д-р Эласмо прокатывал столик с подносом сверкающих — почему Драпу не удавалось даже разглядеть их отчётливо, из-за низковаттного света здесь? — каких-то стоматологических приспособлений.

— Добро пожаловать в «Мир дискомфорта д-ра Лэрри», — шептал, бывало, он, шелестя бумажками. Основная доносимая тема, слишком для Драпа глубокая, всегда была про бумагу. — Этот бланк я принять не могу. Всё это нужно перезаключить. Переписать. Вы разберётесь. — Никак не кончалась, некая долгая транзакция, вроде дантизма, в валюте боли причиняемой, боли утаённой, боли отогнанной наркотиками, боли ставшей амнезией, сколько её и как часто… иногда Ильзе, гигиенист, стояла и ждала у двери в коридор, ведущий, насколько он знал, в яркую высокую комнату с крохотным оконцем наверху, в невозможном далеке, некое лезвие неба… держала что-то… что-то белое и… вспомнить он не мог…

И Драп по окончании рабочего дня вновь спускался по щербатым осыпающимся ступеням, вновь пересекал границу, незримую, но чуемую при переходе, между мирами. Только так и можно было сказать. Внутри, по тому хорошо известному адресу, которого он больше не мог вспомнить, располагался совершенно иной порядок вещей. В эти повторные, требуемые визиты ему он постепенно предъявился. Всякий раз оттуда он возвращался в НР3 менее уверенным во всём — глубоко попутавшим насчёт Френези, которую любил, но до конца не доверял ей, из-за лакун в её истории, отсутствий, которых не могла объяснить ни она сама, ни кто другой из «24квс». Кроме того, его ещё сильней сводил с ума рой апостолов, сбивавшихся вокруг него всё гуще и неистовей, пока дни морщились, а ощущение кризиса нарастало, все они совершали ту же основную революционную ошибку, олухи, радостные, тем преданней ему, чем громче он на них вопил и чем больше оскорблял.