Хаймито Додерер - Избранное Страница 58

Зденко бродил по коротко подстриженному газону. Ему нравились такие сады, не то что у родственников его матери в Лайинце, где никому даже в голову бы не пришло сойти с посыпанной гравием дорожки между клумбами и боскетами. Здесь их не было и в помине. Здесь можно было бродить по всему саду, словно это не сад, а устланная коврами анфилада комнат.

Разумеется, он тотчас же узнал Монику, которую видел в тот достопамятный вечер своего визита к Фрелингеру в кафе «Неженка». Теперь ему было известно, что в кафе ее дожидался младший из двух англичан, то есть сын, Дональд. Это открытие оставило его абсолютно равнодушным, так же как и сама Моника. С тех пор как он увидел госпожу Харбах, он понял, что Генриетте может найтись замена, так же как и госпоже Харбах в свою очередь тоже, и что она и, конечно же, Моника живут в неколебимом заблуждении, будто они незаменимы, оттого что для кого-то на них сошелся клином свет. Он решил больше на эту удочку не попадаться. Если ему теперь, после Генриетты, могла понравиться госпожа Харбах, значит, со всякого рода неповторимостью покончено раз и навсегда.

Так весьма примечательным способом он вновь избавился от госпожи Харбах, которая только что величественно проследовала мимо в окружении небольшой эскадрильи гимназистов. Ее важный супруг остался в шезлонге, за бутылкой шампанского.

Между тем юный господин фон Кламтач, несмотря на все разочарования, не без пользы для себя бродил по зеленому ковру газона и наслаждался своим превосходством над только что виденной эскадрильей, превосходством этим он обязан был не приключению с госпожой Фрелингер, а этому нынешнему, собственно, и не бывшему, с госпожой Харбах.

Таким вот образом он в конце концов и пришел к истинному наслаждению синим небом и зеленой травой, а заодно и шампанским.

Там, где газон не был подстрижен, и позади дома — возле самых зарослей кустарника — трава уже высоко вымахала. Там сейчас прогуливались Моника и Милонич, который был от нее в восхищении, как, впрочем, и все мужчины здесь (гимназисты, за исключением Зденко, не осмеливались даже приблизиться к ней, они только украдкой поглядывали на нее, когда она хохотала вместе с сестрами Харбах).

До этого Мило беседовал с Харбахами (они, по-видимому, были хорошо знакомы с элегантным доктором Бахлером — давние его пациенты, как выяснилось из разговора). Он держался так, будто ищет общества столь богатых людей лишь из своего рода безобидной продажности, берущей начало в его профессии. (Или как раз благодаря ей он и пришел к этой профессии?) Гость есть гость — это скажет любой ресторатор и каждому предоставит быть самим собой (если тот, конечно, не слишком расскандалится). Но те, кто работает в отелях, уже научились различать клиентов, сразу видят, что крупный промышленник из Вены вполне соответствует требованиям первоклассного белградского отеля. Поэтому он строил глазки и мамаше Харбах, а она приветливо на это отвечала, хотя Мило был уже отнюдь не юноша; таких она больше всего любила впрягать в свою внушительную триумфальную колесницу. Однако, только что прогуливаясь по саду, окруженная, невзирая на пренебрежение дочерей, стайкой гимназистов, она скорее напоминала флагманский корабль в сопровождении посыльных судов.

Сейчас Мило шел рядом с Моникой. Это было уже серьезнее. К ним подошел Дональд, держа трубку в руках. Он сделал знак Брубеку, и тот явился с подносом, на котором стояли бокалы. Милонич был дерзок на язык благодаря своим способностям или образованности, а может, тому и другому, вместе взятому. В тот миг, когда звякнули бокалы — возможно, оттого, что Моника, коснувшись своим бокалом бокала Дональда, тут же отдернула руку, — он сразу почувствовал, что здесь существуют какие-то ему неведомые обстоятельства, что здесь соприсутствует какое-то прошлое, объединяющее этих двоих. Когда Роберт с бокалом в руке весело направился через газон к стоявшей возле кустарника маленькой группе и чокнулся с Моникой, Мило в основном уже обо всем догадался.

«Что-то все время происходит», — сказал однажды венский кельнер в Оттакринге, когда кого-то только что закололи ножом. В сущности, Милонич ничего другого и не предполагал. На лице Моники — теперь он уже незаметно наблюдал за нею — отразилась растерянность и упрямство. Мимо прошел Хвостик.

— Господин директор! — крикнула Моника. — Идите к нам!

На этот раз Роберт подозвал Брубека. И по тому, как старина Пени чокался с Клейтонами, сразу можно было понять, что здесь все идет как надо.

В ее нынешнем состоянии, когда она буквально разрывалась на части и внезапно прониклась глубочайшим недоверием ко всем и вся — так собственная ее неуверенность, точно дыхание, туманило смотровое окошко души, — Хвостик показался ей наилучшим выходом из положения. Весь вечер она опиралась на него гораздо больше, чем сама это сознавала — но кое-что она все-таки сознавала, — и, когда все стали расходиться, ей представилось просто невозможным сразу же его потерять. Такие вещи, для которых, так сказать, дорога проложена много раньше, чем могут заподозрить садящиеся теперь в вагон пассажиры, случаются сплошь и рядом. Так и здесь все катилось как по рельсам. Хвостик рядом с Моникой шагал по Принценалле; другие шли кто впереди них, кто сзади. Гимназисты уже исчезли. Эптингеры тоже. Оставшиеся взрослые и Харбахи вместе с дочерьми рассаживались по машинам. Моника оставила машину возле кафе «Неженка». Шофер дожидался ее в кафе. Сейчас они вдвоем направлялись туда. Все общество осталось уже далеко позади. Прибыли, подумала Моника; она с удовольствием прошлась бы еще по прекрасному свежему воздуху в сторону Пратера. Она вошла в кафе — Хвостик остался ждать ее снаружи — и сказала шоферу, что он может поужинать в расположенном напротив отличном трактире (как нам известно из биографии Хвостика, он называется «Уршютц»), а потом они вновь встретятся в кафе. Затем она и Хвостик пошли той же дорогой, по которой пришли сюда, только в обратном направлении, в сторону Пратера.

Тем временем стемнело. То, как ловко они оторвались от остального общества, в котором провели вечер, эта прогулка сейчас в обратном направлении (а он ведь собирался только проводить ее до машины) — все придавало их совместному пребыванию нечто самостоятельное, независимое от только что окончившегося светского вечера. Скорее было похоже, что они заранее договорились об этой прогулке. На мосту, посмотрев вверх по течению канала между столбиками решетчатой ограды — они шли по правой стороне моста — приблизительно в том направлении, где жил доктор Эптингер (который давно уже был дома), Хвостик заглянул в большое, еще распахнутое настежь голубое окно неба, которое мало-помалу затягивалось чернотой. Перейдя мост, они пошли по широкой улице, пересекли Принценалле (слева находилась вилла Клейтонов, теперь здесь независимость их предприятия стала абсолютно очевидной) и последовали за трамваем, который ходил на лоно природы по довольно высокой насыпи, а следовательно, уже не был трамваем. Он шел за решеткой, слева от дороги.

Уединения здесь не было. Люди, воспользовавшись прекрасным вечером, валом валили в Пратер или из Пратера. Моника пожалела, что сегодня суббота и все уже открытые ресторанчики Пратера наверняка переполнены (Хвостик предложил где-нибудь поужинать). Она сказала, что это было бы прекрасно, но она боится большого скопления народа. Если бы можно было посидеть вдвоем! В уединении. Сейчас она ищет уединения. Сегодняшний вечер был для нее, пожалуй, слишком многолюден. Он простодушнейшим образом спросил только потому, что любым путем хотел угодить ей, — не соблаговолит ли она после этой прогулки зайти к нему перекусить, для него это была бы великая честь. Он ведь живет поблизости.

— Так мы и сделаем, господин директор! — сразу согласилась она. — А у вас дома есть что-нибудь съестное?

— О да, — ответил он, — все необходимое. (Венидопплерша, став еще старше и еще зауряднее, если такое вообще возможно, делала для него покупки.)

Пратер еще не полностью очнулся от зимней спячки, еще не бурлил, как в жаркие летние дни, когда в открытых кафе у Главной аллеи играли военные оркестры, хорошо слышные тем, кто стоял за оградой, а по проезжей части двигалась вереница экипажей и фиакров. Автомобили в те времена, пятьдесят лет назад, туда вообще не допускались. Пешеходов все прибывало и прибывало, а из балаганов Пратера доносились органные звуки карусели, над купами деревьев уже возникло некое подобие того молочного светового тумана, который в разгар сезона даже затмевает звезды. Они прогуливались вдоль аллеи и вновь сошли с нее возле горы, производящей странно ненатуральное впечатление, которую называли Константинов холм. Наверху было темно, ресторан еще не открылся. Сейчас проводником был Хвостик, так как Монике многое здесь казалось незнакомым; между домами они вышли обратно к Дунайскому каналу, много выше моста, почти там, где жил дядя Моники, доктор Эптингер.