Николай Гарин - Оула Страница 58

Он чутко вслушивался в себя, пытался заглянуть внутрь, вспомнить, нащупать хоть какие-то детали, зацепки, намеки. Что же с ним было!?

Все время в мутной памяти что-то стремительно проносилось и бесследно ускользало…. Какие-то лица…, нет, скорее лицо…. Огромное, преогромное дерево…. И вдруг вздрогнул, словно опять перед самыми глазами… — заяц…, зар-раза, вытянулся в прыжке!.. Кедр, старик, мясо!..

Щербака снова переломило…. Он съежился, подтянул под себя ноги. «Как пацана!.. Как тварь поз-зорную!.. Как дешевого фрайера!.. Ка-пи-тана!..» — он громко заскрипел зубами от злости и бессилия.

Щербак продолжал лежать в скомканной позе. Теперь из глубин его памяти просачивались некие видения, главное из которых — кривоногий беленький старичок с хитрой, слащавой улыбочкой, с полным котлом горячего мяса и черным, густым как смола чаем.

— У-у, падаль…, сука старая!.. Придавлю, собственноручно…, как гниду! — капитан вскипел от злости, задохнулся и тут же зашелся в кашле. Кашлял долго, беспомощно. Колоколом загудела голова и опять затошнило. Через минуту открыл глаза. Даже попытался подняться, но его вновь перегнуло и вырвало.

«Почему мне постоянно не везет!?… Как так получилось?… Почему настолько безрадостна жизнь!?… Почему на душе пусто?… Отчего так хочется выть!?…» — капитан замер, терпеливо пережидая ненависть и отвращение к себе, и озлобленность ко всему вокруг. «У меня же были когда-то крылья!.. Идеалист хренов!.. Лопнула мечта, ссучились кумиры!.. Выходит вся жизнь — обман, а герои — фуфло дешевое!..» — он с трудом разогнулся и перевернулся на спину.

Легкие, прозрачные облака торопились, спешили куда-то в бирюзовую даль. Туда же смотрел и громадный кедр. За ним робко покачивали своими голыми вершинками березки-подростки.

«Ну…, дважды капитан…, …твою мать, хватит…, нет и не будет уже здесь тебе места…. Вот и все!.. Не сложилась жизнь у Вовки Щербака с улицы «Первого Коминтерна», дом сорок восемь…» — капитан, морщась, потянулся к кобуре…

Боек щелкнул сухо, раздраженно, точно обиделся за холостой ход. Щербак вскинул брови и опять надавил пальцем на спусковой крючок…. И вновь недовольно клацнул металл, а ствол легонько ткнулся в висок. «Что за шуточки!?» — капитан еще несколько раз подряд нажал на крючок, но выстрела не последовало. И только, когда заглянул в барабан нагана и убедился, что в нем нет ни одного патрона, затрясся, кривя губы и жмурясь, как от яркого света. Он плакал тихо, одними глазами, выжимая из них большие светлые капли: «Что же это, а…, не жить тебе…, не умереть по-человечески!..»

Едва капитан с двумя красноармейцами и пацаненком отчалили от катера и поплыли по красному ручью, как Гоша стал входить в свои права.

— Ну че, Мальцев, займемся наведением порядка на вверенном мне объекте?

Максим выглядел растерянным, но не оттого, что старшим на катере капитан назначил этого дебила — Гошу Епифанова, ему все еще не верилось, что его оставили, не взяли на поиск. Он продолжал истуканом стоял на палубе, провожая взглядом лодку, которая, ловко юркнув в устье ручья, вскоре затерялась в кустах и корягах. «Как же они будут искать!? Не зная местности, людей, языка, обычаев!?.. Я же говорил, предупреждал капитана!.. Странно!»

— Умником прикидываешься, да!?… Мыслю думаешь, Мальцев!? — Гоша стоял, широко расставив ноги, засунув пальцы за ремень. Ну, точь в точь как старшина перед строем.

Максим оторвался от размышлений и повернулся к сослуживцу:

— Что тебе, Гоша?

— Тю-ю, как ты разговариваешь с начальником!? — Гоша прошелся вокруг Максима, меряя его взглядом с ног до головы, и обратно. — Ты что, срань, думаешь, если ты городской, так тебе и умничать можно!? Ты у меня нынче в подчинении. Я тебе начальство. Я приказывать буду.

— Ну, приказывай, — Максим даже немного вытянулся перед дюжим Гошей, приподнял подбородок и закатил кверху глаза. Он едва сдерживался от смеха, но виду не показывал.

Новоиспеченный начальник не ожидал такой реакции, он ждал возмущения, непокорности умника из Подмосковья, почти столицы. Вот тогда бы он сгреб этого дохляка и сунул в кладовку, где держал того ершистого пацаненка.

— Щас, прикажу, — Гоша сделал еще один оборот вокруг Максима. Ему страсть как хотелось самому поумничать. Хоть чуть-чуть побыть политруком Топчиевым, которого он всегда во все уши слушал на политзанятиях и ничего не понимал.

— Ты, вот что, Мальцев, вымой-ка ты мне эту вот калошу, вымой, чтоб…, — Гоша глубоко задумался, — чтоб блестела как у коня яйца… — и расплылся в широченной улыбке.

— Прошу прощения, товарищ начальник, про яйца не понял, — Максим аж привстал на цыпочки.

— Ты мне это брось, не понял. Че тут не понять…, я говорю, вымой этот катер, чтоб блестел, как… яйца коня….

— А как это!? — Максим как смог сделал глупое лицо.

Гоша в полном недоумении уставился на «подчиненного».

— Тебя че недоделали или как!?.. Вроде городской, небось, учился много, а дурак. Коней видал?

— Так точно…

— Так точно, — самодовольно и вальяжно передразнил Гоша, — коней видал, а то, что они с яйцами, не подумал, грамотей хренов. И чему вас в городах учат!?

— В общем, скобли эту долбаную калошу, чтоб она как яйца…, — он вновь задумался, — во…, как крейсер Аврора сияла, — нашелся, наконец, Гоша и важно зашагал по палубе.

Когда он говорил про Аврору, из машинного отделения выглянул моторист, он же и рулевой, и капитан катера, средних лет мужик, в запачканных мазутом штанах и застиранном пиджачке.

— Как ты, как ты сказал!? — Максим постарался придать голосу обличительный тон. Он заложил руки за спину и, покачиваясь, с пятки на носок, добавил: — К счастью, товарищ моторист оказался свидетелем…

Услышав неприятное слово «свидетель» да еще «к счастью», Гоша замер.

— Это что еще за разговорчики!? А ну, драй палубу…. — но тут же запнулся, встретившись уже с другим взглядом своего сослуживца.

— Ну-ну продолжай, товарищ командир, — теперь уже Максим мерил взглядом и ходил вокруг Гоши. — Значит, говоря иными словами, легендарный, революционный крейсер Аврора блестит у нас как…, ну в отличие от тебя, гражданин Епифанов, у меня язык не поворачивается. А ты это сделал, причем при свидетелях. Ты должен знать, в двенадцатой бригаде есть такой долговязый, вроде тебя, зек по кличке «Вага», так вот ему статью вбабахали за очень схожее преступление, он попробовал сравнить Крупскую Надежду Константиновну с…, ну вернемся, узнаешь….

У Гоши перехватило дыхание.

— Да ты че мелешь!.. — наконец вырвалось у того громко, с надрывом. — Какую Аврору, какие яйца, да я тебя, — он решительно шагнул к Максиму.

— Значит Аврору — колыбель Октябрьской революции Вы, гражданин, не знаете, а, простите, с неприличным местом сравниваете. Товарищ моторист, я попрошу запомнить реакцию гражданина красноармейца на мои замечания.

Мужик, задержавшийся в проеме, перепугался насмерть, услышав страшные «гражданин, зек, статья, срок», он не знал, что ему делать, то ли опять нырнуть в машинное нутро или пройти в рубку. Он готов был засвидетельствовать все, что угодно, лишь бы от него отстали.

— Слушай Мальцев…, — уже другим тоном начал Гоша.

— Что это за «слушай, Мальцев»!

— Ну, извини, это…, товарищ красноармеец…, Мальцев.

— Ну во-от, уже лучше…

И тут Максим не выдержал, сначала, задрав голову, хохотал открыто, громко, раскатисто, потом его перегнуло и, ухватившись за железный борт, хохотал, задыхаясь и повизгивая.

Огромный Гоша стоял растерянный, испуганный, с таким выражением лица, что хоть прямо сейчас забирай в дурдом.

— Ой, Гоша, ну ты и артист, ну и потешил меня. А говоришь из деревни, охотник, не ученый. Да тебе цены не было бы в городе, если бы в артисты пошел.

Максиму совсем не хотелось больше дурачить сослуживца, но и отдавать бразды правления тоже.

— Это… ты…, — Гоша виновато и настороженно смотрел на Максима, — ну…, ты же не станешь докладывать политруку, товарищу Топчиеву?

— Клянусь, товарищ Епифанов! — Максиму вдруг от всего этого стало тошно. — Давай Гоша сварим кашу.

Давно перестал стучать железками механик в машинном отсеке. Уверенно, в полную силу, как и положено богатырям, выводил своеобразную мелодию спящий Гоша. За бортом, нежно поглаживая железные бока катера, ласкались волны, уговаривая отправиться с ними в обратный путь по течению.

Максим тоже хотел бы уснуть под этот мирный шепот воды, но могучий храп напарника гнал прочь сон еще на дальних его подступах.

«Странно, две ночи, можно сказать, не спал, как, впрочем, и все, а сна нет и нет…. Вон Гоша что выводит, того и гляди гайки пораскручиваются от резонанса…»

Он поднялся на палубу. Из леса лениво тянуло умирающим снежным холодком, а от реки рыбным духом и сыростью. Небо было светлым, но как обычно в весенние белые ночи напоминало Максиму огромную застиранную простыню, натянутую высоко над головой. Он хоть и родился в Ленинграде, белые ночи не любил. Что-то тревожное пряталось за этим блеклым сонным светом, что-то болезненное, мистическое.