Николай Гарин - Оула Страница 57

Старый Нярмишка плотнее прижался к кедру. Они давно дружили, старый человек и старое дерево. Понимали друг друга, по долгу молча вели беседы. Даже в сильные морозы Нярмишка прижимался к своему другу, и тот согревал его, добавлял сил и давал покой. Люди знали привязанность старого вогула и далеко обходили это место. Не охотились, не протаптывали дорог, не останавливались на ночлег. Они полагали, что этот кедр — родовой идол Нярмишки. «Пусть будет так,»— в свою очередь думал старик.

…Прикрыв за собой низкую дверь с высоким порогом, Агирись порывисто метнулась к чувалу, который беспомощно мигал последним огоньком. Но девушка опоздала, огонь потух. Коротко вздохнув, она присела и, придерживая края платка, подула на угли. Остывающие розовые комки встрепенулись, весело потрескивая, быстро раскалились до бела и выбросили пламя, которое то замирало, когда девушка переводила дыхание, то, шумно трепеща, разрасталось, когда она вновь начинала дуть. Бросив на огонь кусок бересты, Агирись еще некоторое время наблюдала как та, недовольно щелкая и треща, сворачивалась в спираль, будто она закрывая собой, что-то прячтала от огня. Но вот вспыхнула ярко, бело, осветив хорошенькое, круглое лицо девушки.

Едва в избе посветлело, Агирись поднялась и подошла к лежанке больного. Парень лежал в прежней позе, хотя и прошло уже достаточно много времени. Девушка склонилась над ним, откинула мохнатую медвежью шкуру, прижалась ухом к его груди. Сердце стучало ровно, сильно. Грудь плавно вздымалась и опускалась. Улыбаясь, девушка слушала глухие, упругие удары чужой жизни. «Как здорово, что мой дедушка оживил его!..» — радостно думала она.

Наконец, оторвавшись от больного, она кинулась к чувалу, рядом с которым на низеньком столике стояла высокая жестяная кружка с пахучей жидкостью. По пути, бросив в огонь еще кусок бересты, она схватила емкость и вернулась к больному. Бережно приподняв его голову, Агирись попыталась напоить парня дедушкиным лекарством. Но больной никак не реагировал, он продолжал крепко спать.

Поставив кружку прямо на пол и удерживая голову парня у себя на руке, Агирись осторожно присела в изголовье. Огонь в чувале опять окреп, и она спокойно, в который уже раз, стала разглядывать своего больного гостя. Особенно внимательно она осматривала обожженную часть лица. Невесомо, едва-едва касаясь своими маленькими пальчиками туго натянутой и обильно смазанной медвежьи жиром новой кожи, девушка, как опытный врач внимательно исследовала больного.

За те годы, что она провела здесь, рядом с дедом, по эту, закатную сторону гор, Агирись многого насмотрелась. Насмотрелась она и на таких больных, и раненых, что до сих пор вздрагивает, вспоминая их ужасные культи отмороженных конечностей, помнит и таких, с которых медведь содрал и волосы, и кожу с лица, а было, что приносили таких, что лишь отдаленно напоминали людей.

— Кто ты…!? Чей будешь? — тихо шептала Агирись, гладя больного как маленького ребенка. — Из каких краев залетел к нам?

Поглаживая его белые, жесткие волосы, она нет-нет, да и пробегала по здоровой стороне лица, задерживаясь, прижимаясь ладошкой к колючей, давно не бритой щетине.

— Ты — сильный! — шептала девушка, трогая твердый, широкий подбородок. — Красивый! — водила она пальчиками по сухим, мягким губам. — Смелый, отважный, — бежал пальчик по прямому, с небольшой горбинкой носу. — И добрый, — пальцы нырнули в волосы, — добрый и хороший.

Чувал замигал, засигналил о том, что его жизнь опять повисла на волоске. Агирись осторожно опустила голову парня на изголовье, после чего кинулась спасать огонь. Подбросив помимо бересты еще три полена, она дождалась, когда огонь всерьез займется, и вернулась к лежанке. Стало светлее, и она продолжила исследование. Теперь девушка осматривала руки. Так же густо смазанные жиром они поблескивали новой кожей, которая в «совок» стянула ладони.

Медленно, крайне осторожно Агирись разгибала пальцы, осматривая глянец натянутой кожи. Мимоходом сравнивая свою узкую, тонкую руку с его рукой. Вдруг она почувствовала, что любуется этими руками. Широкие, костистые они говорили о многом Агирись. Такие руки у сильных и надежных мужчин. Такие руки, насколько она помнит, были у ее отца. Руки охотника и воина. С такими руками в тайге не пропадешь.

Поленья вовсю разгорелись. Агирись попробовала вновь напоить больного, но опять ничего не вышло. Шкура немного сползла, и вместо того, чтобы ее поправить, девушка, оглянувшись на дверь, стянула ее еще больше, наполовину открыв парня. Сердце забилось часто и так сильно, что она почувствовала, как отдается в висках. В ушах возник какой-то тонкий, пронзительный свист. Обдало чем-то теплым, мягким и сладким. Она знала, что это страшный запрет для женщин, но руки сами потянули шкуру дальше, пока она вся не свалилась к ее ногам. Свист в голове усилился. Поленья в чувале горели во всю мощь. Агирись не утерпела, скользнула взглядом ниже, в сторону его ног, и вмиг, резко перехватило дыхание и опалило огнем. В животе что-то мягко и сладко заворочалось, плавно перетекло в груди, которые отозвались трепетным зудом.

Медленно, как во сне Агирись развязала тесемки на сахе и, просунув руки под кофточку, попыталась усмирить этот зуд. Но едва она прикоснулась к своей груди, как томление стало еще сильнее, оно стало настойчиво требовать незнакомой, посторонней силы…. То же происходило и в животе. Борясь с испугом, стыдом, часто оглядываясь на дверь и постоянно прислушиваясь к малейшему постороннему звуку, Агирись встала на колени перед спящим. Задрав кофточку к самому подбородку и взяв руку парня, попыталась вложить в нее свою грудь…

Может впервые, за все время пребывания на чужой земле, Оула спал глубоко и крепко. Снился дом. Снились родные и знакомые. Снилось детство, тундра. Снился авка. Снилась Элли. Элли снилась то девчонкой, то уже взрослой девушкой, то грустной, то веселой. Ее глаза, как темные омуты втягивали в себя Оула, отрывали от земли и тащили куда-то в свои глубины. Он совсем не сопротивлялся, даже, наоборот, с каким-то удивительным легкомыслием отдавался невесомости и парил в черной пустоте ее глаз.

То вдруг наскакивал на какие-то препятствия и больно ударялся. И боль держалась подолгу, пока он опять не начинал парить над землей. Он ловил встречные потоки и с радостью подставлял лицо, грудь, руки свежему, упругому ветру. Он не видел, но чувствовал, что рядом с ним еще кто-то кружит, то и дело задевая его своими крыльями, касается мягкими, теплыми перышками….

Оула изо всех сил напрягся, пытаясь рассмотреть что это. Но перед ним стояла полная чернота. А птица опять и опять кружила вокруг, касалась его губ, щек, волос…. Усилие, еще усилие и… с болью мучительной, невыносимой болью раскалолась перед ним мгла! Свет, как через открытую рану начал проступать узко, мутно, скупо….

— Элли…, это ты!?.. — еле слышно прошептали губы и тотчас сломались от боли. — Не улетай…, побудь еще!..

Оула видел перед собой мягкий, золотистый овал женского лица с большущими, глубокими, как ночное небо, глазами. А в них живые, желтые звездочки, или далекие костры весело мерцают, подмигивают….

— Элли, ты… ты не улетишь…, останешься!?..

Из последних сил Оула вглядывался в лицо, склонившееся над ним. Боль нарастала, она заполнили все пространство, закрыла просвет, в котором только что была его Элли. И все же в самый последний момент он успел заметить, как она едва заметно кивнула и кажется произнесла: «Да».

Сознание капитана Щербака медленно выползало из какой-то липкой, зловонной ямы. Мучительно, из последних сил цеплялось оно за скользкие, мокрые края, но на полпути срывалось и скользило обратно в черную, холодную пустоту. И опять по новой продолжало бороться за жизнь, цеплялось и лезло, лезло вверх.

Вдруг, словно кто включил свет. Стало светло и ясно. Сверху склонился кедр-гигант, солидно покачивая ветками, слева голый куст, справа камень, похожий на лошадиную голову в желто-зеленом лишайнике…. Внизу холодно и сыро.

Капитан приподнялся. Кедр, лодка, ручей, березняк — все, что он увидел, так качнуло, что офицер хоть и успел вцепиться в прошлогоднюю траву, все же завалился на бок в мелкие, колкие кусты, царапая лицо. Тут же и стошнило.

Теперь он лежал с закрытыми глазами и жадно вдыхал сырую прелость травы вместе с тем, что из него только что вышло. Во рту была отвратительная горечь. Ужасно хотелось курить, а еще больше — справить нужду. Но теперь Щербак не решался вообще шевелиться. Он ничего не понимал. Внутри сохранялась гулкая пустота и головокружение. Как он не напрягался, никак не мог сообразить, где он и что с ним. То, что он крепко набрался с кем-то, было очевидно. Но где сейчас и как попал сюда!?… Откуда эта мокрая трава и такой жуткий холод!?

Он чутко вслушивался в себя, пытался заглянуть внутрь, вспомнить, нащупать хоть какие-то детали, зацепки, намеки. Что же с ним было!?