Раймон Кено - Упражнения в стиле Страница 59

— А где мои дочери? — осведомляется он.

Ну разумеется, на дамской половине.

— Пускай придут сюда! — приказывает герцог. — Я не собираюсь произносить речь дважды.

Зятья совсем извелись от нетерпения и в ярости едва не намочили штаны, но делать нечего, приходится смириться. Герцог велит принести другие лакомства: блинчики с молодой кабанятиной, суфле с печенью трески, поросячьи ножки в сухарях. Он требует, чтобы гости не увлекались укропной настойкой, а наливали себе ипокраса[*] и хмельного меда. Он учтиво расспрашивает зятьев — каждого по очереди, — как они доехали, и те отвечают ему со скрежетом зубовным. Но поскольку их ответы не интересуют герцога, он поворачивается к аббату Биротону и напоминает ему, что сам заплатит за его аметистовый перстень, хотя Онезифор получил вполне достаточно на свои епископские расходы. Наконец, осведомляется о местонахождении Сарселлополиса. Издевательский интерес герцога ясно показывает зятьям, что он напрочь забыл о них, и это не предвещает ничего хорошего. Монсеньор Биротон понятия не имеет, где находится его епископство, да и иметь не желает, поскольку не собирается туда ехать; итак, монсеньор Биротон начинает ответ с благочестивого вранья, сообщая герцогу, что Сарселлополис находится далеко — на Ближнем Востоке.

— Стало быть, он в руках у турок?

— Вы сказали, мессир.

Герцог мечтательно задумывается.

— А что, если организовать крестовый блиц-походишко и отбить у них твое епископство?

Зятья в ужасе: им уже представляется, как папина казна ухнула в Дарданеллы.

Но благоразумный Онезифор увещевает герцога:

— Весьма благое намерение, мессир, весьма благое, но Богу угодно, чтобы мое епископство было in partibus, да будет на то воля Его.

— Ты правда не хочешь? Гляди, другого такого случая не представится.

— Нижайше вас благодарю, мессир, нижайше благодарю.

Зятья прямо вспотели от переживаний. Теперь они переводят дух. Сир де Сри решается сострить:

— Вы настоящий донкихот, — говорит он герцогу с тонкой улыбкой.

— Чего-чего? Какой еще ход?

— Я говорю: Дон Кихот. Это бестселлер тысяча шестьсот четырнадцатого года. Я прочел его в переводе Сезара Удена.

Герцог глядит на сира де Сри с состраданием.

— Вот ум-то до чего доводит, — бормочет он.

Но тот не слышит, ибо все заглушает женское кудахтанье. Впрочем, войдя в залу, женщины умолкают и почтительно склоняются перед отцом. Когда присутствующие рассаживаются, герцог д’Ож перечисляет все наместничества, бенефиции и привилегии, которых по договору в Сент-Мену он добился для своих зятьев, а следовательно, и для дочерей.

— Бе-е-е! — блеет Фелица, выражая таким образом общее удовлетворение.

Итак, зятья восприняли без неудовольствия новость о том, что их тесть женится вторым браком на девице Руссуле Пекé, дочери виллана и дроворуба.

Сидролен вздрогнул и проснулся: ему почудилось, будто звонят в дверь, выходящую на набережную. Он встал и выглянул наружу: никого. Уже давно стемнело. Сидролен вгляделся в загородку — нет ли там новых надписей, но ничего не увидел. Тогда он спустился вниз, оделся как можно приличнее, запер все двери на барже и направился в бистро на углу набережной и перпендикулярной к ней улицы.

Здесь еще сидели несколько парочек, чересчур увлекшихся поцелуями типа «засос», гортранспортисты поедали сандвичи и осушали пивные кружки, обсуждая мелкие дневные происшествия по службе. Сидролен заказал укропной настойки с минералкой, приобрел телефонный жетон и перелистал справочник. Прождав семнадцать минут, пока парочка, забравшаяся в кабину, завершит засос и соблаговолит выйти, Сидролен связался по телефону с тем же самым рестораном-люкс, из которого его выставили днем.

— Я бы хотел заказать столик на сегодняшний вечер.

— На сколько персон?

— На одну. На одну персону.

Сидролен сразу почувствовал, как трубка охладела у него в руке: вероятно, на другом конце провода им были недовольны. Не следовало говорить так прямо.

— Но я ем за четверых! — поторопился он добавить.

Трубка вновь потеплела. У него спросили фамилию.

— Дроленси. Месье Дроленси. Передаю по буквам: д’Ож, Рифент, Онезифор, Ламелия, Египет, настойка, остальное как слышите.

— Дюпон. Я правильно записал? Столик для месье Дюпона?

— Все верно.

Войдя в ресторан-люкс, он тотчас заметил, что напрасно потратил время на заказ: ресторан был пуст. Здесь обычно устраивались деловые обеды, а вот на ужин клиенты заглядывали куда реже. Тем не менее метрдотель высокомерно осведомился, заказан ли столик. Сидролен отвечал, что да, заказан. На чье имя?

— Дюпон. Месье Дюпон.

— Благоволите пройти сюда, месье Дроленси.

Сидролен приготовился к тому, что его усадят на сквозняке или рядом с сервировочным столом. Ничего подобного. Он увидел прекрасный просторный стол, щедро заставленный посудой и приборами. Сидролен был приятно поражен. Метрдотель протянул ему меню площадью примерно в сто шестьдесят квадратных сантиметров и спросил, не желает ли клиент аперитив. Сидролен склонился к укропной настойке.

— Какую марку предпочитает месье?

— «Белую лошадь», — ответил Сидролен официанту по винам.

Затем он с видом знатока проглядел меню. Метрдотель кончиком карандаша указывал фирменные и дежурные блюда. Когда Сидролен решил начать обед с крупнозернистой икры свежего посола, беседа их стала прямо-таки задушевной. И уж совсем сердечной сделалась она после того, как он заказал вслед за икрой кулебяку с лососиной, а за ней — жареного фазана с гарниром из перигорских трюфелей. По некотором размышлении Сидролен, весьма охочий до слоеных пирожков, пришел к мысли, что недурно было бы включить один такой — волован с капустой под названием «Радость финансиста» — в программу, между кулебякой и фазаном. А после сыра он полакомится суфле с двенадцатью ликерами.

Официант уже нес укропную настойку в бутылке, к которой была надежно приклеена этикетка «Белая лошадь»; обратно он ушел с заданием доставить к столу графин русской водки разлива 1905 года, бутылочку «Шабли» разлива 1925 года и «Шато д’Арсен» разлива 1955 года.

Пока все это заказывалось, метрдотель скромно держался в сторонке, дабы не мешать коллеге, но как только тот направился в погреб, наклонился к Сидролену и в высшей степени любезно попросил у него допуск.

— Допуск? Какой еще допуск?

— Соцстраховочный допуск.

— Допуск к чему?

— Месье изволит шутить. Месье наверняка хорошо известно, что нам невозможно подать ему блюда больше чем на три тысячи калорий без специального допуска соцстраха, а ваш заказ тянет на все шесть тысяч.

Сидролен, конечно, видел цифры в меню против каждого блюда, но счел, что это цены.

— Месье, разумеется, знает, какую роковую роль играют несварение желудка и энтериты в дефиците баланса социального страхования. Пришлось срочно принимать меры, но может быть, месье и не платит взносы в соцстрах? Хотя по виду месье очень похож на какого-нибудь генерального директора-администратора.

И метрдотель льстиво улыбнулся.

Сидролен, конечно, платил соцстраховские взносы — как бывший заключенный, но новый закон был ему абсолютно неведом. И он не представлял, каким образом может обойти его. Он лишь прошептал:

— Опять фиаско!

— О нет, месье, ни в коем случае! — вскричал жалостно метрдотель. — Никогда не спешите бросать начатое дело. Вспомните пословицу: «Топорище-то пора бросить раньше топора».

— После, — поправил Сидролен.

— После? Как после?!

И метрдотель растерянно заморгал.

— Положено говорить: топорище-то пора бросить после топора, — разъяснил Сидролен.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен.

— А вообще, что оно значит, это выражение? И откуда взялось?

— Это стародавняя присказка, — сказал Сидролен.

— Но я ее не понимаю. Скажешь вот так иногда: топорище-то пора бросить после топора, а потом вдруг подумаешь: в чем тут смысл? — и не понимаешь. Ах, месье, как это ужасно — размышлять над такими вещами!

— Ну так и не размышляйте!

— Легко сказать! Мне же хочется понять, в чем смысл. Отчего «после»? Если выбрасывают топор, то и топорище вместе с ним. Вместе — но не после. Нет, я решительно не понимаю.

— Сейчас я вам объясню. Жил-был один дровосек...

Тут Сидролен смолк и погрузился в раздумье.

X 

Сфен изгрыз всю свою уздечку. Герцог настоятельно попросил его помалкивать, ибо путешествовал с большой свитой и не желал, чтобы по поводу его коня ходили сплетни. Впрочем, он и сам грустил не меньше Сфена, ибо весьма ценил веселую его болтовню. Итак, Сфен трусил вперед, замкнувшись в мрачном молчании, хотя и не утратил при этом обычной выдержки.