Израиль Меттер - Среди людей Страница 59

— Напрасно, — поморщился Коташев. — Я не понимаю, чем могу быть ему полезен.

— Господи, это так понятно! Походка, голос, привычки… Что касается меня, то я хотела бы найти такое зерно в своей роли, которое позволило бы мне создать острый, интересный рисунок…

Петя смотрел на жену влюбленными глазами. Он так любил ее в эти минуты вдохновенного подъема, так восторгался ею! И то, что она сидела забравшись с ногами в мягкое кресло, даже то, что он ревновал ее к заслуженному артисту республики, умиляло и трогало его сейчас.

— Вообще говоря, папка, ты не похож на того героя пьесы. К сожалению, не похож. Ты на меня не обижайся; понимаешь, он живет как-то крупнее… Я ведь и Петру иногда говорю: почему инженеры в пьесах так далеки от него? Вот он сидит сейчас и любуется мной. А мне порой хочется, чтобы он взорвался, чтобы у нас возник какой-то серьезный, большой разговор, принципиальный конфликт. Понимаешь, отец, я по духу — бунтарь, я не могу жить спокойно, как ты…

— Это ты сейчас говоришь из своей роли? — улыбаясь, спросил Коташев.

— Почему из роли? — обиделась Варя. — По-твоему, у меня не может быть собственных мыслей?

— Николай Иванович, — простодушно вступился Петя, — там только одна фраза из роли похожа, насчет бунтаря, а все остальное Варюша сама придумала…

— Ну, хорошо, — сказал вдруг Коташев. — Значит, я не способен на неожиданные поступки? А представь себе, что я взял бы сейчас да и женился?..

— Что ж! — пожала плечами Варя. — Ты знаешь, как я любила маму, но это вполне естественно… Если бы эта твоя женщина оказалась настоящим человечком, — Варя любила говорить вместо «человек» «человечек», — то мы бы с Петей принимали ее в своем доме.

— Ой, Варюша, — засмеялся Петя, — какой такой у нас «дом»? Что мы — аристократы, что ли?

— Дело же не в количестве метров площади, — объяснила Варя. — Дом — это понятие морально-этическое. Правда, папа?

— Бог его знает, — ответил Коташев. — Я согласен с Петей, что терминология эта: «принимать в доме», «не принимать в доме» — слишком уж пышная и устаревшая.

Его одолевали порой приступы раздражения против дочери. Он стыдился их. Безапелляционность ее суждений, уверенный тон и чувство превосходства претили ему. Как ни странно, если бы она была чужим человеком, Николай Иванович непременно сказал бы ей это, но то, что в кресле сидела родная дочь, обезоруживало его. От внутреннего протеста он сидел с набрякшим лицом, чувствуя, как пульсирует в висках кровь. Ему казалось, что даже в кресле она устроилась неестественно: увидела в каком-то спектакле, как сидит героиня — подобрав ноги и зябко поеживаясь, — и сама тоже подобрала ноги, которые у нее, вероятно, давно затекли, и поеживается, хотя в комнате совершенно тепло.

— Зачем ты куришь, Варя? — тихо спросил Коташев.

— Вот-вот, проберите ее, Николай Иванович, — попросил Петя. — Она меня совершенно не слушается…

— Папиросы доставляют мне удовольствие. Я не вижу необходимости отказываться от них.

— Но у тебя ведь был процесс в легких.

— Ах, отец, какое это имеет значение! В конце концов, человек живет столько, сколько ему суждено.

«Господи, какой глупый у нее голос!» — огорчаясь, подумал Коташев.

Он вспомнил Аню. Эта чужая девушка отнеслась к нему удивительно внимательно. Она даже сообразила в тот вечер, что он не ужинал, и принесла ему рыбу. Он говорил ей в ту ночь все, что приходило в голову, и Ане было интересно его слушать…

— Ты знаешь наизусть стихотворение Пушкина «Прощай, свободная стихия!»? — спросил Коташев у дочери.

— Знаю.

— Прочитай, пожалуйста.

Варя прочитала. Петя слушал ее, покраснев от удовольствия. Каким-то сверхъестественным чутьем она поняла, что эти стихи имеют для отца особый смысл.

— Ты читал их в Крыму? — спросила она.

— Я читал их в детстве, — улыбнулся Коташев.

Они посидели еще с полчаса, а затем дочь с мужем ушли домой. Уже в прихожей, когда Петя застегивал ей боты, Варя сказала отцу:

— А ты мне совсем ничего не рассказывал о санатории.

— Ты и не спрашивала.

— Ох, папочка, я так устаю!

Он обнял ее и поцеловал в лоб. Здесь, в прихожей, вероятно, оттого, что лампочка была недостаточно светлой, лицо дочери выглядело осунувшимся; он вспомнил разговор пожилого оркестранта о таланте и подумал, что Варе, вероятно, очень трудно в театре.

Аня позвонила ему домой и пригласила на свои именины. Она приехала несколько дней назад. Поговорив с ней по телефону, Николай Иванович долго ходил по комнате, непроизвольно улыбаясь. Это было в двенадцатом часу ночи. Минут через десять после телефонного звонка в дверь его комнаты постучались. Вошла соседка и извиняющимся тоном попросила:

— Я уложила Борьку спать. Пожалуйста, не свистите, Николай Иванович…

Двое суток, что прошли с этого вечера до дня именин, были заполнены обычными делами. Не утомляясь, с каким-то радостным гулом в душе, Коташев подолгу задерживался в клинике, подолгу писал дома, и то, что совсем недавно представлялось ему трудным и неразрешимым, нынче преодолевалось с необыкновенной легкостью.

Когда-то давно он любил торопить время, оставшееся до праздника или радостного события. Последние годы он научился сдерживать себя: время промчится, пройдет и праздник. В молодости он всегда думал: хоть бы скорее все мимо, мимо — главное ведь в моей жизни происходит не сейчас, главное придет потом, позже…

Уже гораздо позднее он наконец понял, что человеку никак не определить, когда именно приходит к нему это главное в жизни.

Пришел день именин. Сперва Коташев хотел послать Ане корзину цветов. Потом подумал, что цветы, вероятно, посылают более пожилым женщинам. Он купил в книжном магазине дорогое, иллюстрированное издание «Евгения Онегина». Но и это, решил он, выглядит детским подарком — книжка с картинками. Поэтому Коташев купил в гастрономе еще корзину с фруктами, в которой косо, как пьяная, лежала бутылка шампанского.

Все это было отправлено с рассыльным из магазина. Когда Николай Иванович вошел к Ане, в квартире уже было много гостей. Через комнату, из угла в угол, стоял накрытый стол. На тарелках лежали квадратные бумажки с именами гостей. Какой-то юноша, одетый в форму горняка, стоял у окна и открывал бутылки. Аня была в светло-голубом платье, на высоких каблуках, такая красивая, что у Коташева перехватило дыхание. Она бросилась ему навстречу, когда он остановился на пороге столовой, и закричала:

— Товарищи! Познакомьтесь. Это Николай Иванович Коташев.

Он пожимал руки, протянутые ему, не замечая лиц, а только с удивлением слыша, как каждый из гостей говорил при этом почему-то коротко:

— Лида.

— Катя.

— Тоня.

— Федя.

И только горняк, открывавший бутылки, сказал басом свою фамилию:

— Севастьянов.

Николай Иванович ждал, что сейчас его познакомят с родителями Ани, но оказалось, что они ушли в гости, чтобы не мешать молодым людям веселиться. Тотчас же была найдена работа для Коташева: он держал блюдо, в которое Анина подруга накладывала из кастрюли салат.

За столом Коташев оказался между Аней и очень серьезной девушкой в очках,

— Она тоже медичка, — шепнула Аня Коташеву. — Мы с ней вместе в школе учились… Вам будет интересно.

От шума, мгновенно возникшего за ужином, от какого-то ритма, к которому Николай Иванович не привык, ему стало весело и захотелось тоже громко, перебивая всех, разговаривать, размахивать руками и смеяться. Здесь сидели люди с установившимися с детства отношениями, знающие друг о друге много милых подробностей, и Коташев старался попасть в тон этих отношений. Немножко мешала соседка справа — девушка в очках, — она уже несколько раз заговаривала с ним об антибиотиках, а ему было неинтересно говорить сейчас об антибиотиках.

Слева мелькали Анины голые руки: она угощала гостей и тянулась то за ветчиной, то за салатом. Каждый раз, когда она наклонялась в сторону Коташева, он видел ее круглую, гладкую шею золотистого цвета и чувствовал своим плечом, как Аня приподымается на стуле и снова садится. Он чокался с ней, трепетно всматриваясь в ее счастливые глаза, в которых что-то переливалось и сверкало.

Она сказала ему уже два раза подряд!

— Я ужасно рада, что вы пришли!

Произносились тосты: за школу, в которой все эти молодые люди недавно учились, за какую-то учительницу Марию Львовну, за пионерский отряд; горняк Севастьянов постучал вилкой по тарелке, встал и, перекрывая шум, басом сказал, что хочет поднять бокал за то, что он в шестом классе был по уши влюблен в Аню. Аня весело захлопала в ладоши и, смеясь, закричала:

— А я знала, я знала, что ты был в меня влюблен!

Коташеву тоже захотелось сказать какой-нибудь тост, но на ум приходили все не те мысли: то ли надо было выпить за науку, то ли за молодость. Он уже видел себя с поднятым бокалом в руке, произносящим особенные слова, обращенные к сердцам юношей и девушек, видел глаза Ани, полные одобрения, но до него донеслась вдруг фраза, сказанная молодым человеком, сидящим по другую сторону девушки в очках!