Робер Андре - Дитя-зеркало Страница 59

Быть может, ему-то я и обязан теми необычными каникулами, подобных которым у меня уже больше не будет. Относятся ли они к тому самому году? Утверждать не берусь.

Но город на водах, не курорт, не море, не горы — равнинная местность в Дордони, в Перигоре. Хозяйка — высокая полная дама, вдова военного, живущая тем, что арендует усадьбу, и мы приглашены провести у нее часть лета. Откуда взялись эти люди? Это мне неизвестно. Время от времени какие-то фигуры пересекают наше существование по диагонали, потом исчезают, и о них никогда больше не говорят. Могу лишь предположить, что эти вторжения незнакомых людей объясняются отчасти той необычной легкостью, с какой мама во время наших курортных странствий завязывает знакомства. У нее имеется оправдание: она предоставлена самой себе и скучает» В этом есть некая неизбежность. Так и возник Перигор»

Должен сразу сказать: мне не понравилась эта до уныния однообразная местность, эти деревни, проселочные дороги, рощи, фермы, даже какого-то допотопного вида крестьяне, в довершение всего страшная пыль — может быть, по причине засушливого лета; ничего, что отвечало бы ставшему теперь модным вкусу к жизни на лоне природы. Да у меня, при всех моих пасторальных мечтаниях, робинзонадах и неодолимой тяге к воде, такого вкуса не было никогда. Я дитя города, а потом — дитя фешенебельных курортов, любящее всякого рода искусственные увеселения.

Восприятие природы появится у меня лишь к концу юности; если учесть мое происхождение и впечатления раннего детства, это выглядит довольно странно, и я часто думаю, не сказалось ли тут влияние социальной среды, а главное и прежде всего — сюрпризы Перигора… Ибо при всей расплывчатости воспоминаний той поры поместье толстой дамы врезалось в мою память с удивительной четкостью, несмотря на все мои старания его забыть. Тот, кто боится уснуть, не засыпает. Корни моей испуганной настороженности уходят туда, за поворот пыльной дороги… Я даже не знаю, как взяться, с какой стороны приступить к этой части воспоминаний, ибо они сводятся здесь к своей эмоциональной основе, сводятся в конечном счете к одному образу, неотделимому от своего, совершенно особого, психического настроя и всегда неизменно присутствующему, точно тень, которая вечно молит тебя о нем-то и которую не прогонишь ни грубым окриком, ни пинком. Образ этот как-то не вяжется с общим тоном рассказа, он все время в движении, он, как ваша собственная тень, то забегает вперед, то плетется в хвосте, но никогда не сливается с вами.

Место называется Эрм или Эрн и лежит в стороне от больших проезжих дорог. Проведя ночь в поезде, мы вы ходим в Первые, на вокзале пас уже ждут. Начинает светать, поля еще в сумраке, я всю дорогу дремлю, наконец въезжаем во двор, он ничем не отличается от двора крестьянской фермы, бродят куры, что-то клюют, от амбаров и хлевов идет стойкий запах скотины. Час очень ранний, воздух сырой и прохладный. В поезде я плохо спал, сырость пронизывает меня до костей, начинается озноб. Меня спешат отвести в мою спальню, маленькую деревенскую комнату с туалетным столиком и кувшином. Какое-то время я гляжу в окно на дорогу, на смутно виднеющиеся поля, на бесцветное небо, и пейзаж наводит на меня тоску, и чувствую себя обманутым, потому что не вижу вокруг привычных вещей, которые обычно встречают тебя по приезде на воды, — ни комфортабельного гостиничного автомобиля, ни швейцара, ни горничной, ни прочих примет сказочной страны, сулящей множество удовольствий. Я уже избалован, да и мама, тоже избалованная, огорчена, наверно, как и я, только виду не подает. Зачем она согласилась приехать сюда? Что мы здесь будем делать? Глаза у меня закрываются, и я не успеваю задать ей эти вопросы. Но успеваю все же отметить, что мы прибыли сюда в час, когда я обычно сплю, и уже одно это таит в себе некую притягательность: мне дано увидеть мир таким, каким я его никогда не вижу и каким, быть может, видеть не должен. Я уловил этот скрытый лик мира, и впоследствии я буду вспоминать об этом как о не коем предчувствии…

Однако начало нашего пребывания не сулит ничего необычного. Ничего не происходит, да и что вообще может произойти в этой дыре? Хозяйка — женщина не только большой физической силы, по и весьма мужеподобная, этакий гренадер в юбке, — собственнолично ведет хозяйство, присматривает за всеми сельскохозяйственными работами в усадьбе, следя за тем, чтобы ее не слишком-то обворовывали, хотя воровать все равно будут, добавляет она. Это неизбежно. Большую часть времени мы предоставлены самим себе и стараемся следовать совету достойной дамы и «набираться здоровья», ибо климат здесь, если верить ее словам, очень мягкий и поэтому более пользительный, чем даже на море или в горах. Мы тешим себя этими иллюзиями и наперебой расхваливаем цвет лица друг друга. Мы совершаем прогулки, верное сказать — прогулку, ибо маршрут тут один: мы шагаем по дороге до тех пор, пока нам хочется или пока не почувствуем усталости, потом тем же путем возвращаемся обратно. Ориентирами нам служат то сосновая роща, то полуразвалившаяся ветряная мельница, в руинах которой я иногда копошусь в поисках ящериц или забавных камешков. События минувшей зимы отступают куда-то вдаль, и я почти по думаю уже ни о пансионе, ни о разводе; вернее, стараюсь об этом не думать и даже не говорить в надежде, что то, о чем промолчишь, как известно, скорее забудется. Хотя мама по вечерам еще делилась с хозяйкой своими семейными горестями, но особого пыла в эти разговоры уже не вкладывала. К тому же философия вдовы сводилась к тому, что чувства играют в браке минимальную роль. Сами посудите, можно ли целых тридцать или сорок лет кряду донимать себя вопросами, любите ли вы друг друга чуточку больше, чуточку меньше или не любите вовсе? Подумайте, сколько на это уходит времени, а временем, моя милочка, пренебрегать неразумно. Замуж не для этого выходят. Дети, хозяйство — забот хватает и так. Оставим эти забавы романистам, а сами будем серьезными вещами заниматься! Так-то вот…

Мама вздыхала, протестовала, выдвигала возражения, но все как-то вяло, поколебленная, должно быть, трезвым реализмом полковницы — ибо супруг ее скончался в чине полковника, — которая вся была в заботах о коровах и о пшенице и наверняка была больше расположена к чтению «Французского охотника», чем «Вертера». Ее аргументы производили на нас впечатление еще и потому, что вдова сама построила свою жизнь, стала вровень с мужчиной, сделалась «почти что мужчиной», как с гордостью заявляла она, словом, стала деловой женщиной — идеал, который в ту пору выражал феминистские устремления и который моя мама, сама совершенно неспособная избрать этот путь, ставила очень высоко. Госпожа Фре-рон утверждала также, что супружеская пара должна представлять собою почто вроде коммерческого объединения, лишь в этом случае семья чего-нибудь стоит. Благодаря таким взглядам она пользовалась большим уважением моего отца, для которого образец семьи воплощался в воспитавших его супругах Коньяк, о чьих добродетелях и талантах он нам часто напоминал, давая понять, что ему не повезло, он не сумел повстречать в своей жизни бережливую женщину, у которой в дело бы шли даже обрывки бечевки.

Беседы с вдовой прерывались иногда партией в карты, ложились спать довольно рано, приняв порцию очень полезного для печени сродства — госпожа Фрерон пила в большом количество и на все лады расхваливала эту желтую микстуру со странным названием шоум, и мы покорно глотали ее, из боязни обидеть нашу хозяйку. Мы засыпали в гнетущей сельской тишине. «Как ты чудесно выглядишь! Просто поразительно!» — повторяла мама каждое утро, я отвечал ей тем же комплиментом, и мы оба боялись признаться, что умираем от скуки. «Вот где настоящая деревня! Ах, крестьянская жизнь так прекрасна в своей простоте», — иногда удрученно добавляла мама. Под вечер мы и правда ходили смотреть, как доят коров. Нужно ли удивляться, что весть о приезде сына полковницы и его супруги была встречена нами с любопытством и воодушевлением.

Сын тоже жил где-то в этих краях и тоже занимался сельским хозяйством, но с гораздо меньшим успехом, нежели мать, к помощи которой он прибегал в затруднительных случаях. С первого взгляда на него становилось понятно, почему это происходит. В нем не было той стра-. сти к земле, которой пылала вдова, он держался с беспечностью, предпочитая управлять своими владениями несколько свысока, на майор какого-нибудь помещик, живущий на своих землях и сам ведущий хозяйство— слова, которые он часто употреблял, — и тратить почти все время на обучение своих охотничьих собак. Всегда в отличном расположении духа, всегда готовый посмеяться, но был настолько же очарователен в общении насколько скучна и печальна была его благоверная, брюнетка с матово-желтой кожей, отличавшаяся невероятной худобой; казалось, она неизлечимо больна. Будь я более сведущ в супружеских отношениях, я заметил бы, что угрюмость жены была прямо пропорциональна веселому, жизнерадостному настроению мужа, его откровенному желанию нравиться. В подобных обстоятельствах, увы, требуется знание человеческой психологии, и жизнь начинала давать мне первые уроки. Сын и в самом деле был весьма обольстителен и прекрасно это сознавал, как, впрочем, сознавала это и его жена. В нем не было ничего от ветрогона: очень высокий, стройный, темноволосый, с чудесными сине-стального цвета глазами и тонким, с правильными чертами лицом, он к тому же всегда элегантно одевался, словно сошел со страниц журнала мод. Да, если говорить беспристрастно, на него нельзя было не обратить внимания. Я это сразу почувствовал, когда увидел, как он идет через двор в замшевой куртке и рыжих сапогах, впереди трусит веселый шальной пойнтер, а сбоку плетется жена, которая рядом с великолепным своим супругом кажется совсем бесцветной; так выглядит порою самка рядом с нарядным самцом в царстве зверей. Мы вышли на крыльцо и восхищенно смотрели на новоприбывших. Наконец-то и здесь начинается жизнь!