Джеймс Хайнс - Рассказ лектора Страница 6

Под руководством Лилит Нельсон принялся истязать себя прозой французских авторов, чьи музыкальные именa каждый произносил по-своему: Барта, Бодрияра, Фуко[30]. Он получил зачет у профессора Эванжелина, сдав работу, которую сам не вполне понимал, пространную экзегезу па тему «Реальность лингвистична». К этому времени Лилит почти убедила Нельсона, что его феноменальное знание английской литературы — своего рода детская травма, результат фаллоцентрического стремления отца поработить его сознание. В постели она часто просила Нельсона почитать стихи и затыкала ему рот перед последней строчкой. «Прерванный речевой акт» — называла это она и смеялась над его бессилием. Тут уже Нельсон не выдерживал и кидался на нее, но эластичные бинты держали крепко.

— «В дерзанье — цель!» — выкрикивала Лилит, охаживая Нельсона хлыстом. — Раб!

Но позже, на коротком топчане, под мерное сопение Лилит, Нельсону снилось, будто профессор Галлагер бьет его по пяткам каталогом Сирса и кричит: «Это дар!» Даже но сне Нельсон знал, что слова, которым научил его отец, никакая не логоцентрическая матрица в сознании. Напротив, сама теория литературы казалась ему решеткой, сухой и хрупкой, как стекло. Он произносил нужные слона, даже в более или менее правильном порядке, но так и не понял, что в этом увлекательного.

Нельсон сломался перед самыми каникулами. В кабинете у профессора Энгельс, выбирая курсы на следующий семестр, он заплакал. Впервые Джудит оторвала рассеянный взгляд от шкафов с книгами более удачливых конкурентов и посмотрела на Нельсона. С жаром отступника, возвращающегося в лоно Церкви, Нельсон признался, что читает романы, стихи и пьесы — другими словами, литературу — ради удовольствия. Он дрожал, слезы катились по его щекам. Он сказал, что по-прежнему, каждый день, слышит отцовский голос, произносящий: «Когда, гонимый миром и судьбою[31]», и слова разливаются в его сердце рекой, струятся по жилам, как кровь. Джудит протянула ему салфетку.

— Ну и хорошо. — Она похлопала его по колену. — Кто учит вас другому?

Нельсон упомянул Лилит, которая в последнее время его избегала, и через силу выговорил фамилию Эванжелин. Джудит засмеялась и открыла ему маленькую тайну: его преподаватель литературной теории — на самом деле Бобби Эванджелайн из Луизианы, блудный отпрыск древнего каджунского[32] рода охотников за креветками.

— Читайте, что вам нравится. — Джудит закачалась на стуле, прищелкивая пальцами: — Laissez les bontemps roulez![33]

Так Нельсон узнал, что даже его преподаватели в ИГУЭ находят профессора Эванжелина — как бы это сказать — немного outré[34]. Вскоре Эванжелин свалил в престижный частный университет, и Лилит, belle guirriere Нельсона, уехала с террористом в Северную Каролину, где в должный срок родила ему тройню. Много лет после разрыва Нельсона по-прежнему преследовала картина: Monsieur et Madame Professeur en famille[35] толкают тройную коляску под неоготическими сводами — père, mère et les enfants, Roland, Jacques et Michel [36] — все пятеро бритые, в белых водолазках и твидовых пиджаках «в елочку».

Джудит Энгельс взяла Нельсона под свое крыло. Насчет чеховской героини оказалась полная чушь; вместо безнадежной любви у нее было за плечами неудачное замужество, и теперь она в одиночку растила десятилетнего гиперактивного мальчика, которого почему-то звала Подменышем. В ту их встречу она кусала ногти и плакала, потому что устала выкраивать из зарплаты младшего преподавателя на риталин, который прописал ребенку невропатолог, готовиться к лекциям и одновременно писать книгу.

— Я думала, что буду, как Лора Инголс Уайлдер[37], растить мое золотое дитя в прерии, — призналась она. — Л оказалось, что я — матерь Гренделя[38].

Вырвавшись из пут, буквальных и переносных, Нельсон лишь благодаря веселой умнице Джудит не впал к противоположную крайность — тяжелый охранительный консерватизм. Она заставила его прочесть довольно много феминистской критики и объяснила, что тут нечего бояться. Она учила его быть пробивным и гибким, не поступаясь научной честностью. Благодарный Нельсон сидел вечерами с Подменышем, который при первой же встрече огрел его по затылку железным грузовиком. Нельсон, настроенный ни на что не обижаться, улыбнулся, потер шишку и сказал: «Молодец, крепкая рука».

Естественно, Нельсон влюбился в Джудит и в образцовом духе куртуазного самопожертвования — ибо, как истый рыцарь, скромность соблюдал[39] — поклялся ничего ей не говорить. Однако в середине второго курса, на Новый год, она потащила Нельсона на танцплощадку и стала учить тустепу, как танцует его Элвис в «Да здравствует Лас-Вегас!» — сведи большие пальцы ног, расслабь руки, ухмыльнись одной половиной рта, а теперь переминайся с ноги на ногу. В полночь они стояли на балконе возле перил и, соприкасаясь плечами, смотрели на острые, как алмазы, звезды. Джудит задрожала. Нельсон обхватил ее рукой. Губы их соединились. Это был самый нежный, самый обещающий поцелуй в жизни Нельсона, какой-то даже и впрямь чеховский. Тут за спиной хлопнула дверь, и они отпрыгнули в стороны, выдыхая морозный нар. 35

После этого у Джудит никогда не находилось времени для Нельсона. Он писал ей длинные страстные письма с множеством литературных цитат, но, памятуя Бренду Спак и Венди Уолберг, так ни одного и не отправил.

Пережив две личные драмы за год, Нельсон снова провалился в болото. Факультетское начальство махнуло на него рукой. Предупредительным свистком стало назначение руководителя. Профессор Уилсон Блант, лысый, губастый, совершенно шарообразный старик, единственный в ИГУЭ преподавал тут еще со времен сельскохозяйственного колледжа. В молодости он опубликовал свою первую и последнюю книгу о Лонгфелло, а следующие сорок лет учил будущих агрономов расставлять запятые в сложносочиненных предложениях.

Впрочем, даже в надире своей карьеры Нельсон не растерял добросовестности. Он отыскал книгу профессора Бланта и прочел ее, держа наготове голубой маркер. Впрочем, подчеркнул он только определение литературы, данное Блантом во введении. «Литературным произведением называется всякое прозаическое, стихотворное или драматическое произведение, которое по самой своей сути интереснее — глубже, сложнее, таинственнее, — чем все, что можно о нем сказать». Нельсону стоило огромных усилий прочесть книгу до конца.

С тяжелым сердцем спустился он к профессору Бланту в темный готический подвал Мид-холла, старейшего здания ИГУЭ. Никто никогда не видел профессора Бланта вне этих стен. Казалось, он и жил в кабинете под черными сводами, словно мелкие зверюшки из «Ветра в ивах», слившись со стопками заплесневелых книг и кипами желтых газет по углам. Когда бы Нельсон ни пришел, Блант всегда сидел в кресле, бледный, неподвижный, и курил «Кэмел» без фильтра, вдыхая пыль от древних, рассыпающихся по листочку «Карманных классиков». Здесь, в подземелье, ниже которого некуда, Нельсон, запинаясь, изложил тему будущей диссертации, нечто в высшей степени умное и в то же время безопасное: «Вина и предопределение в трудах Джеймса Хогга (1770—1835)» — и Блант, не просыпаясь, завизировал ее своей подписью. После этого Нельсон выскочил на улицу, хватая ртом воздух, в страхе, что подхватил силикоз.

Нельсон принадлежал к числу тех пришибленных белых юношей, которые в магистратуре числились по последнему разряду. Все они пошли в науку, потому что любили читать и мечтали о непыльной умственной работенке. Теперь они постоянно ходили слегка обалдевшие, как будто услышали очень громкий звук и со страхом ждут, когда он повторится. Звуком этим был многотонный тротиловый эквивалент культурологических исследований, гей/лесбийской теории и постколониальных сдвигов, то и дело рвущихся над их головами. Каждый новый взрыв подтверждал, что пол и раса — корень всякого зла. Молодые люди, воспитанные в смешанном духе кальвинизма и либеральной вины, и сами отчасти в это верили, что делало их еще более уязвимыми. Постепенно до них доходило, что новый мир семиологов, постмодернистов и феминисток ненавидит хлипких либералов даже больше, чем упертых консерваторов. Эти юноши постоянно боялись брякнуть что-нибудь невпопад и уже не понимали, что думают на самом деле, а что говорят на людях.

И все же Нельсон отдыхал с ними душой. Они были отличные мужья и отцы, превосходно готовили барбекю, досконально разбирались в голландском и канадском пиве. Они женились на девушках чуть моложе себя, но только не на студентках (эти времена давно миновали). Их избранницы (изредка — аспирантки, чаще — чертежницы или библиотекарши в университетском городке) были хорошенькие, порядочные, умненькие, но не настолько, чтобы конкурировать с мужьями. На одной такой девушке женился и Нельсон.