Джеймс Хайнс - Рассказ лектора Страница 5

— Мой старик был фермером, — говорил Галлагер. — Из книг он держал дома торговый каталог Сирса и Библию, да и ту брал лишь затем, чтобы стукнуть меня по башке. — Профессор подавался вперед, вперив в Нельсона пронзительный взгляд. — То, что у тебя тут, сынок, — он постукивал Нельсона по широкому лбу, — это сокровище.

В Нельсоне Галлагер обрел идеального сына, который читал все рекомендованные книги и смеялся всем его шуткам. Бывший сержант вновь разбудил в ученике страсть к литературе и заразил его честолюбием: Нельсон должен был сделать ту самую научную карьеру, которую не сделал Галлагер. В начале гражданской войны Хорас Грили[23] воззвал: «Иди на Запад, молодой человек»; в отеческом исполнении Галлагера это звучало: «Иди в Магистратуру, молодой человек».

И Нельсон послал заявления в Гарвард, Йель, Принстон, во все крупные университеты Среднего Запада и Калифорнии, а профессор Галлагер дал ему блестящую характеристику. Однако, хотя в дерзанье цель, никто не говорил, что эта цель достижима. Престижные университеты отказали Нельсону или поставили его в очередь, так что ему пришлось удовольствоваться скромным учебным заведением в Индиане, где литературу преподавали по новейшей программе. Галлагер, скрывая разочарование, утешал Нельсона.

— В научном мире человека ценят по заслугам, — сказал он, — а не по тому, где он учился. — И добавил, хлопнув Нельсона по спине: — Р. П. Блекмюр[24] даже колледжа не окончил!

Лето после колледжа Нельсон провел в Майтеге, крася дома и воображая, какими будут следующие несколько лет в его жизни. Галлагер в самых радужных тонах расписал ему собственные годы в магистратуре: он жил в жестяной армейской времянке, писал диссертацию на ломберном столике в одном углу комнаты, пока его жена и дети смотрели «Ваше лучшее шоу» в другом. На прощание он подарил Нельсону томик Аристотеля в супере. «Хорошая основа для твоего будущего семинара по теории литературы», — сказал Галлагер, и Нельсон, пропахший олифой, за лето прочел Аристотеля от корки до корки.

Однако на первом же семинаре по теории литературы преподаватель — долговязый, без единого волоса, в очках с тонюсенькой оправой и пиджаке «в елочку» поверх белой водолазки — взял двумя пальцами Аристотеля в бумажной обложке и поджег его зажигалкой. Затем без единого слова бросил книгу в мусорную корзинку и смотрел, как она горит, а когда Нельсон хотел открыть окно, чтобы выпустить дым, резко повернулся к нему и рявкнул: «Сидеть!»

— Я хочу, чтобы вы нанюхались этого дыма, — объявил профессор с легким, по всей видимости французским, акцентом. — Чтобы он пошел у вас из ушей.

К концу семестра вы будете чувствовать этот запах даже во сне; он станет для вас таким же привычным, как вонь ваших бледных смердящих тел.

Нельсону подумалось, что для сентябрьского утра в Индиане это сказано чересчур сильно.

— Для некоторых из вас, — продолжал профессор, — я стану интеллектуальным террористом, бьющим безжалостно, — при этих словах он замахнулся на девушку в первом ряду, которая съежилась и прижала к груди тетрадку, — и внезапно по самым основаниям того, чем вы привыкли дорожить. Однако для тех, кому достанет силы и смирения отдаться моей воле, я стану партизанским вожаком. Я буду учить вас, муштровать, вести к подвигам. Иные падут в пути… — Он пригвоздил Нельсона взглядом; глаза его, увеличенные толстенными стеклами очков, грозно сверкали. — Но лучших я поведу в горы и оттуда — на пылающие города.

Он поднял мусорную корзину. Аристотель еще тлел.

— Это лишь первый шаг. Мы должны разрушить теорию литературы, чтобы ее спасти.

Так Нельсон узнал, что никто больше не занимается аналитическим прочтением. Профессор называл себя Жан-Клод Эванжелин, но даже коллеги не знали, откуда он родом. Им было довольно того, что он окончил Коллеж де Франс. Его единственная работа «Le Mortifications»[25], такая же заумная и невразумительная, как сам профессор, сопровождалась загадочным посвящением «Ма belle guerriиre!»[26]. Он прекрасно говорил по-английски, но вот был ли он французом? бельгийцем? квебекцем? Коллеги, завидовавшие его мрачной харизме и гипнотической власти над студентами, за глаза передразнивали акцент и звали его Пепе Лепью, как скунса из мультика.

Большинство преподавателей чувствовали себя обделенными. Им пришлось променять аспирантские квартирки в райских Беркли, Мэдисоне или Анн-Арборе на большие и дешевые типовые дома самого скучного городка в самой плоской части Америки. Индианский Государственный Университет Эдгарвилля (сокращенно ИГУЭ) до последнего времени был заурядным сельскохозяйственным колледжем, и факультет английского языка там появился совсем недавно. Почти все педагоги ненавидели учеников, которые, не будь они такими тупицами, поступили бы в заведения получше. В Гальцион-колледже преподаватели требовали, чтобы к ним обращались «профессор», однако готовы были часами беседовать с Нельсоном и коридоре; в ИГУЭ они представлялись по имени и прятались от студентов по кабинетам, где строчили статьи и книги в надежде набрать публикаций и выбраться из этой дыры.

«Не зовите меня профессор Энгельс, — при первой же встрече сказала Нельсону руководительница, — просто Джудит», — однако на прием к ней надо было записываться за три дня, а сами встречи длились не больше десяти минут. За весь первый семестр она лишь однажды продержала его целый час, когда, заперев дверь и кусая ногти, принялась ругать книгу, которую напечатал ее знакомый в Принстоне. Книга с вложенным магазинным чеком лежала на столе. Другой раз Нельсон застал ее плачущей, с распухшими красными глазами. Аллергия, уверила она. Нельсон стал думать о Джудит как о чеховской героине, чахнущей в провинции, безнадежно влюбленной во врача-алкоголика и тоскующей по жизни в далеком и блистательном Санкт-Петербурге.

Он чувствовал себя Алисой в Зазеркалье. Невиннейшая реплика о спутанной хронологии у Конрада вызвала презрительный смех одногруппников (дело было как раз па семинаре у профессора Эванжелина). Суровая индуска, не глядя на Нельсона, с чопорным имперским акцентом объяснила, что всякий разговор о Конраде должен начинаться с его расизма.

— Почитайте Эдуарда Сайда[27], — добавила она убийственно-постколониальным шепотом. •

Сам Эванжелин не давал ученику ни малейшей поблажки. В первой же семестровой работе Нельсон героически взялся за Ницше (самого раннего из авторов, которых признавал Эванжелин), и профессор вернул работу с «двойкой» и единственным комментарием: на первой странице он обвел красным фломастером «литература» и написал на полях: «Когда я слышу это слово, я хватаюсь за пистолет».

Итак, первое, чему научила Нельсона магистратура, это молчать в тряпочку. Парадоксальным образом именно немногословие, как и статус единственного холостяка — не гомика во всей Центральной Индиане, привели его в объятия жгучей девицы с Восточного Побережья. Звали ее Лилит, и она была дочерью двух психоаналитиков — плод смешанного брака, ибо мама исповедовала Лакана[28], а папа был юнгианцем. Познакомившись с Нельсоном, Лилит приняла врожденную вежливость и либеральную широту взглядов за молчаливое участие в постмодернистском проекте, что бы это ни значило.

— У меня все продумано, — сказала она на первом же свидании, на выходе из университетской киношки после «Прошлым летом в Мариенбаде»[29]. В диссертации она намерена рассмотреть отражение тендерных восприятий в почтовых открытках, но еще не подвела теоретическую базу.

Слушая, Нельсон испугался. Кто для него Лилит? Не новая ли Венди Уолберг? Не притворяется ли он, будто ему интересно, потому что рассчитывает с ней переспать?

Он по-прежнему терзался моральной дилеммой, когда несколько часов спустя, в своей квартирке, Лилит объявила, что хочет вместе с ним исследовать взаимопроникновение власти, чувственности и наслаждения в тексте. На практике это означало по очереди привязывать друг друга эластичным бинтом к топчану и выкрикивать «трансгрессивные вещи», как в порнофильме. Теперь совесть Нельсона горела, как электрическая дуга. Когда пришла его очередь связывать Лилит, он скукожился и, дрожа, сел на край матраса. У Лилит тут же прорезался материнский инстинкт. Как только Нельсон ее развязал, она уложила его голову себе на колени и принялась ласково шептать, что все пустяки, и не каждому легко дается трансгрессивный эрос.

Под руководством Лилит Нельсон принялся истязать себя прозой французских авторов, чьи музыкальные именa каждый произносил по-своему: Барта, Бодрияра, Фуко[30]. Он получил зачет у профессора Эванжелина, сдав работу, которую сам не вполне понимал, пространную экзегезу па тему «Реальность лингвистична». К этому времени Лилит почти убедила Нельсона, что его феноменальное знание английской литературы — своего рода детская травма, результат фаллоцентрического стремления отца поработить его сознание. В постели она часто просила Нельсона почитать стихи и затыкала ему рот перед последней строчкой. «Прерванный речевой акт» — называла это она и смеялась над его бессилием. Тут уже Нельсон не выдерживал и кидался на нее, но эластичные бинты держали крепко.