Айрис Мердок - Время ангелов Страница 6

Клара заболела. Когда Пэтти приносила поднос с чаем или обедом, на нее с безмолвным укором смотрели глаза, ставшие еще больше и печальнее. Пэтти отвечала пустым, холодным взглядом, который она теперь устремляла на всех, кроме Карела. Он сидел на кровати своей жены, поглаживая ее руку и улыбаясь Пэтти через ее голову, покоившуюся на подушках. Доктора тихо говорили с Карелом в холле. Карел сказал Пэтти, что он скоро овдовеет, и когда он будет свободен, то сделает ее своей женой.

Пэтти не горевала из-за Клары. Она не огорчалась из-за детей, с плачем выходивших из комнаты, где Клара с каждым днем угасала. Пэтти высоко держала голову и с жестокостью сильного желания смотрела мимо ужаса настоящего во все оправдывающее, все примиряющее будущее, когда она станет миссис Карел Фишер. Ее судьба твердо поддерживала ее — более прочная сила, чем сентиментальность или вина. Она чувствовала себя избранницей, коронованной принцессой. Она будет тем, ради чего была рождена, пусть миллион женщин умрет и пусть миллион детей ломает в горе руки.

Клара умерла. Карел передумал. Почему? Пэтти никогда не узнала этого. Наверное, она допустила какую-то ошибку. Какую? Эти размышления стали для Пэтти хлебом насущным в последующие годы. Она улыбалась на похоронах Клары. Могло ли быть так? Или, в конце концов, во всем виноват цвет ее кожи, который Карел принимал у наложницы, но не у супруги? Или, может быть, недостаток у нее образования, или голос, или что-то связанное с личной гигиеной, или несвоевременная простуда? А может, потому, что позволила Карелу застать себя в нижнем белье? Он по-пуритански строго относился к тому, что предшествовало физической близости. Или это было сожаление о Кларе, или Мюриель, тихо ненавидевшая Пэтти, каким-то образом отговорила отца от подобного безрассудства? Пэтти никогда не узнала и, конечно, ни разу не спросила. Молчание Карела покрывало все, как море.

Карел по-прежнему приходил к ней в постель, Пэтти все еще вздрагивала от мрачного снятия одежды, когда темная сутана обнажала нагое тело. Пэтти любила его. Он был для нее, как и прежде, целым миром. Только теперь появилось некоторое несогласие в подчинении ему. Она стала понимать, сначала смутно, затем все более осознанно, что значит быть рабом. У нее появилась способность обижаться. Карел создал своего рода культ Клары — повсюду фотографии и постоянные упоминания, наполовину иронические, наполовину серьезные, о своей с опозданием признанной святой. Пэтти также обижала уверенность Карела в социальном превосходстве Мюриель и Элизабет — раньше она этого почти не замечала. Но обострившееся сознание не принесло с собой порыва к восстанию. Она лежала рядом с ним, Парвати рядом с Шивой, и с широко открытыми глазами в ночи размышляла о своей вине. Это чувство как будто ждало благоприятного случая. Как только Пэтти поняла, что Карел не женится на ней, она стала испытывать все большее чувство вины. Преступление, хорошо вознагражденное, не кажется таким порочным, как ничем не оплаченное. По ночам она сжимала руки, понимая, что причинила Кларе много боли. Клара умерла в горе и отчаянии из-за Пэтти. А ей, как немой укор, осталась неумолимая враждебность двух девочек. Это сначала не волновало Пэтти, но теперь стало мучить ее. Те слабые и тщетные попытки помириться со своими врагами путем лести и смирения, которые она время от времени предпринимала, привели только к тому, что она невзлюбила их еще больше. Особенно Элизабет, избалованная и испорченная Карелом, казалась Пэтти живым оскорблением ее презренной темнокожести. Когда девочки стали старше и еще больше сблизились из-за болезни Элизабет, они составили своего рода объединенный фронт для ее безжалостного осуждения. Два этих бледных, холодных, непрощающих лица преследовали Пэтти по ночам. Она поникла, раскаялась, но раскаялась в одиночестве, ничего не могла поделать со своим раскаянием и напрасно шептала: «Разве Господь не избавил Даниила, так почему бы не спасти каждого человека?» Однажды так же таинственно и так же естественно, как началось, внимание Карела прекратилось. Он покинул ее постель и больше не возвращался. Пэтти испытывала почти что облегчение. Она погрузилась в печальное безразличие, в котором было нечто исцеляющее. Она перестала следить за своей внешностью и обнаружила, что растолстела. Она медленно переходила с места на место и, когда работала, что-то ворчала. Все это время она не отказывалась от своей религии. Каждую ночь она бормотала молитвы, обращаясь, как в детстве, с настойчивыми просьбами: «Иисус, заботливый пастырь, услышь меня». Возможно, Бог ее детства сможет сохранить в ней место для невинности. Каждое воскресенье она преклоняла колени, чтобы принять причастие из рук, которые окружили ее ореолом, и не чувствовала себя богохульницей. Вера Карела, как и многое в нем, всегда оставалась тайной для нее, она верила в его веру так же свято, как в Бога. То, что он, казалось, никогда не сомневался как священник, равно уверенный и в церкви, и в постели, сначала придало Пэтти какую-то безмятежность, напоминающую цинизм. Когда Карел перестал быть ее любовником и Пэтти смогла раскаиваться в содеянном, она стала более набожной, его же поведение приводило ее в замешательство.

Карел, бывший до сих пор довольно праведным, хотя и не слишком восторженным, начал в это время совершать незначительные, но озадачивавшие своей эксцентричностью поступки, повредившие его доброму имени в городе. Он стал затворником, отказывался принимать посетителей и отвечать на письма, предоставив это Элизабет, которая иногда играла роль его секретаря. Накопив груду корреспонденции, она время от времени посылала ответы. Он вводил свои собственные изменения в церковные службы, даже литургию. Как-то начал проповедь словами: «Что, если я скажу вам, что Бога нет?» — а затем заставил своих прихожан беспокойно ерзать в течение долгой паузы. А однажды он провел службу, стоя позади алтаря. Он смеялся в церкви.

Такие проявления скорее пугали, чем смущали Пэтти. Так как Карел для нее оставался неизменно привлекательным, она даже его выходки воспринимала как нечто естественное. Хотя ее и беспокоило что-то происходившее теперь в его душе, порой его сухость пугала ее. Он оставался холодным, сдержанным, даже осторожным. Ей казалось, что у него не было крайностей, кроме одной, которой она пока не могла найти названия. Скорее всего, полагала она, Карел терял свою веру. Пэтти свою не потеряла, но она стала для нее скорее талисманом или просто фактом. Ее вселенная изменилась и продолжала меняться. «У жизни нет внешней стороны», — однажды сказала она себе, едва понимая, что имеет в виду. Ее утренняя молитва по пробуждении, молитва, которая облегчала бремя ночного ужаса, стала туманнее и более формальной. Священная кровь потеряла часть своей магической силы, и Пэтти больше не чувствовала простой личной связи с Богом, хотя скрытая покровом фигура высилась над ней, призывая согрешившую на праведный путь.

Теперь она изредка подумывала о том, чтобы уйти от Карела, но эта мысль напоминала мечту узника — стать птицей и улететь сквозь стену. Любовь, страсть и чувство вины окутывали ее все больше и больше, и она лежала, вялая как куколка, чуть шевелясь, но не в состоянии переменить место. Она была очень несчастна и бесконечно волновалась о Кареле. Вражда с девочками отравляла ее существование. И в то же время она вообразить себе не могла, как оставит Карела ради обычной жизни где-то в другом месте. И хотя ее иногда охватывало отчетливое острое желание стать матерью, она не представляла себе другого мира, где могла бы невинно любить. Она ощущала себя порочной, сломленной и неспособной теперь к обычной жизни. В прошлые времена такие создания, как она, находили убежище в монастыре. Иногда она пыталась представить себе современный эквивалент. Она уедет далеко-далеко, посвятит себя служению человечеству и с тех пор и навсегда станет Патрицией. Сестрой Патрицией, может, даже святой Патрицией. Она читала газеты и представляла себе безбрежное море человеческих страданий. Здесь же она видела и себя, очистившуюся, возрожденную, безымянную, помогающую несчастным. Иногда она даже думала, что примет благородную мученическую смерть, возможно, будет съедена неграми в Конго.

В глубине души Пэтти сознавала фальшь этой мечты. Она понимала, что с течением времени ее связь с Карелом стала сильнее, чем прежде. Она не была предоставлена себе. Физическая связь между ними все еще, как паутина, затягивала дом. Карел, когда-то танцевавший с ней, танцевал теперь один под «лебединую» музыку. Она видела неясную фигуру, двигающуюся во тьме его комнаты, дверь которой он обычно оставлял приоткрытой, и чувствовала уверенность, что он танцует для нее, танцуя, соединяется с нею. Она ощущала его присутствие, а он — ее. Хоть и другим способом, она все еще оставалась его возлюбленной. Казалось, и Карел нуждался в ней больше, чем прежде. Разговаривали они немного, но и ранее они никогда не говорили долго. Они существовали вместе в постоянном общении, напоминавшем общение животных: взгляды, прикосновения, присутствие и полуприсутствие.