Айрис Мердок - Время ангелов Страница 7

И в этой близости Пэтти наконец почувствовала какой-то огромный страх в Кареле, страх, наполнивший ее ужасом и отвращением. Теперь ей казалось, что, несмотря на его своеобразную веселость, она всегда видела его душу в аду. Карел становился все более испуганным, и он нес свой страх с собой как нечто, природой данное. Его страх проявлялся в том, что он видел в доме животных — крыс и мышей, но Пэтти была уверена, что их там не было. Порой он жаловался, что мимо прошмыгнуло что-то черное. Пэтти знала, что подобные видения происходят от пьянства, но Карел не пил. В любом случае Пэтти понимала: то, что пугало Карела, не принадлежало к материальному миру даже в том смысле, в каком принадлежали розовые слоны.

А затем совсем неожиданно наступил переезд в Лондон. Он стал ужасающей перспективой, ужасающим событием. Пэтти только теперь осознала, насколько ее таинственный мир зависел от простоты окружения из-за его подобия обычной действительности. Как индус, посвященный в тайные религиозные обряды, чтобы скрыть сверхъестественный блеск своего тела, плотно обматывается в ткань, так и Пэтти надевает свое пальто длиной три четверти, красную велюровую шляпку и замшевые перчатки, чтобы посетить супермаркет. Для нее имело значение, что она делала покупки в определенных магазинах, болтала со знакомыми женщинами, ходила в один и тот же кинотеатр, распрямляла волосы все в той же парикмахерской, где были определенные журналы. Существовало некое надежное пространство, где Пэтти знали во всей ее обыденности и где зловещее пурпурное свечение было не так заметно. О них с Карелом немного посплетничали, но вскоре слухи прекратились, и никто не допускал грубости по отношению к ней. Пэтти жила в этом повседневном мире, занимая в нем свое место. Однажды, выходя из церкви, она услышала, как одна женщина произнесла:

— Кто это?

— Цветная служанка из дома священника. Говорят, она просто сокровище.

Пэтти боялась, что, как какая-нибудь реликвия, которая в конце концов оказывается состоящей из пыли и паутины, так и ее совместное существование с Карелом может внезапно рассыпаться, если они переедут в другое место. Она пришла в смятение, и все трудности, казалось, в равной степени несли угрозу. Куда она теперь будет ходить распрямлять волосы? И где найдет уборщицу, такую же хорошую, как миссис Поттер? И как в такой пустыне, в какой находится дом священника, она сможет кормить Карела? Юджину Пешкову все еще не удалось достать моркови. Юджин, большой, дружелюбный, спокойный, которого, казалось, ничуть не удивлял феномен Пэтти, был единственным утешением в этой ситуации.

Шел четвертый день, а туман не уменьшался. Даже в полдень было темно, а дом оставался по-прежнему чрезмерно холодным, хотя Юджин уверял ее, что центральное отопление в исправности. Пэтти не впустила миссис Барлоу и забыла о ней. А теперь у парадной двери снова зазвенел звонок.

Пэтти приоткрыла дверь и увидела Маркуса Фишера, который уже несколько раз пытался дозвониться, в сопровождении женщины, которую Пэтти смутно припомнила. Женщина заговорила:

— Доброе утро, Пэтти. Я мисс Шэдокс-Браун, ты, наверное, меня помнишь, я навещала Мюриель там, где вы жили раньше, и пришла снова повидать ее. А мистер Фишер намерен навестить священника и Элизабет.

Пэтти приставила колено к двери:

— К сожалению, мисс Мюриель нет дома, а священник и Элизабет никого не принимают.

— Боюсь, мы не можем принять такого ответа, — сказала мисс Шэдокс-Браун, поднимаясь на ступень. — Впусти нас на минуту, и мы как следует все обсудим, а?

— Извините, — возразила Пэтти, — мы не принимаем сегодня посетителей.

Она захлопнула дверь прямо перед носом мисс Шэдокс-Браун, едва не прищемив ее уже просовывающуюся ногу.

Пэтти вернулась в темный холл. Frere Jacques, frere Jacques, dormez-vous?

Она поймала белую вспышку бумажной птички, скомкала ее хрустнувшие в руке крылья и посмотрела вверх на своего хозяина, высокого и крепкого в черной сутане, возвышавшегося как темная башня. Подземный поезд прогрохотал под ними, возможно пронося отца Пэтти, занятого своей ежедневной заботой.

Глава 4

— Мюриель.

— Да.

Когда Мюриель была еще совсем маленькой, отец попросил ее называть себя Карелом, она так и не смогла этого сделать и очень рано перестала его вообще как-либо называть.

— Не могла бы ты зайти на минутку?

Карел всегда говорил «Зайди сюда», словно приглашая не к себе, а в определенное место. Во фразе чудилось что-то угрожающее, как будто следовало ждать удара.

Мюриель нерешительно остановилась в дверях. Она боялась своего отца.

— Подойди поближе, пожалуйста.

Она вошла в кабинет. Книги, принесенные из холла, занимали черную кушетку, набитую конским волосом, и половину пола, покрытого едва различимыми темными пятнами. Единственная переносная лампа освещала на столе круг потертой красной кожи и стакан молока, а чуть выше и более смутно высвечивала красивое лицо Карела, которое всегда казалось Мюриель немного застывшим, как бы покрытым льдом. Король троллей.

— Мне хотелось бы знать, Мюриель, какие шаги ты намерена предпринять, чтобы найти себе работу в Лондоне.

Мюриель срочно обдумывала ответ. Она не собиралась открыть отцу правду, что намерена не работать месяцев шесть и посвятить все свое время поэзии. Мюриель с детства сочиняла стихи, и ее уже давно мучил вопрос, действительно ли она поэт? За эти шесть месяцев она бы, так или иначе выяснила это раз и навсегда, предоставив последний шанс демону поэзии. В конце концов, единственное спасение в этом возрасте — стать художником. В данный момент она работала над большой философской поэмой в стиле «Cimetiere Marin»[8] и уже написала сорок семь строф.

— Я все обдумаю, — сказала она.

— Хорошо. У тебя не будет затруднений в том, чтобы получить должность секретаря в городе. — Карел сказал «получить должность», а не найти работу. Мюриель обратила внимание, что с ней он употреблял такую бюрократическую манеру разговора.

— Я осмотрюсь.

— Ты идешь к Элизабет?

— Да.

— Хорошо. Кажется, звенит ее колокольчик. Иди тогда.

Когда Мюриель подошла к двери Элизабет, она услышала позади голос, мягко позвавший: «Пэттикинс». Она нахмурилась, осторожно постучала и затем вошла.

— Привет тебе.

— Привет тебе.

Элизабет сидела на полу, курила сигару и пыталась собрать головоломку, которая занимала девушек уже почти два месяца. Они с риском рассыпать привезли ее в Лондон полусобранной, в багажном отделении нанятой для переезда машины.

— Так трудно сделать море — все фрагменты одинаковые. Картина на головоломке изображала парусные суда во время морской битвы.

Элизабет продолжала курить и перебирать фрагменты головоломки, а Мюриель села у зеркала французского гардероба и наблюдала. Ей нравилось видеть толстый коричневый цилиндр сигары, подрагивающий между тонких и белых, как бумага, пальцев.

Элизабет была в расцвете красоты. С тех пор как заболела, она всегда одевалась просто — черные брюки и полосатая сорочка, и тем не менее сохранила слегка экзотический окрыленный облик любимого пажа. Ее прямые бледно-желтые волосы падали ровными волнами на плечи. Декоративные, с металлическим блеском, они напоминали средневековую прическу. Ее удлиненное узкое лицо тоже было бледным, иногда оно казалось совсем белым, но с золотистым оттенком, напоминающим южный мрамор. Постоянное пребывание в стенах дома сделало ее похожей на растение, лишенное света, но все же в бледности сохранялся какой-то блеск. Иногда вся ее голова казалась странно выбеленной, как будто вокруг нее сиял холодный свет. Только большие глаза, темные, серо-голубые, сверкали, и создавалось впечатление, будто сквозь пустые глазницы статуи проглядывает грозовое небо.

— Извини, что позвонила. Мне просто стало скучно. Не помешала?

— Ничуть.

— Какие новости la-bas[9]?

— Ничего особенного. Этот ужасно милый русский принес нам еды. Наконец-то он понял, что мы с Пэтти две сепаратные организации.

Предметом гордости для Мюриель было не позволять Пэтти прислуживать ей. Пэтти, радовавшаяся смерти Клары, вызвала в Мюриель ненависть, которую время слегка притупило, превратив в привычку. Когда она была моложе, она предприняла одну-две попытки простить Пэтти, но в них не было милосердного таинства прощения. Иногда она жалела несчастное темнокожее животное, и все. Иногда пыталась заставить себя осознать вину отца. Но само устройство ее вселенной делало вину Карела невидимой. Хотя она с неприязнью замечала, что ее отец, казалось, извлекал какое-то сардоническое удовольствие из непримиримой вражды между его служанкой и дочерью.

— Ты потеряла место, черт тебя побери. — Мюриель машинально закрыла том «Илиады», лежавшей рядом с ней на полу. Знание греческого добавляло Элизабет еще больше привлекательности. Мюриель жалела теперь, что не учила греческий. Она раскаивалась и в том, что не поступила в университет. Она чувствовала себя старой и о многом сожалела.