Римма Глебова - Хроники Любви Страница 6

«Здесь вы за несколько недель научитесь тому, до чего сами дошли бы, в лучшем случае, через 5 лет…». Да-а, она за пять лет мало чему научилась. «Вы станете искусной соблазнительницей, вокруг вас будут толпиться лучшие мужчины, роль брошенной жены или одинокой женщины вам не будет грозить никогда…»

Телефон на угловом столике (столик вместе покупали) слабо звякнул. Помолчал. Словно на другом конце передумали. И разразился бурной трелью. Даша медленно поднялась, не спеша, взяла трубку. «Я вас слушаю…»

— Ты как там? Все нормально? Ничего не упало?

— Да, нормально… только…

— Что? Говори, что случилось?

— А что у тебя шуршит там?

— Васька. Я нес клетку на балкон, почистить хотел, да решил по пути позвонить…

— А у меня… у меня картина упала. Вдруг, свалилась, и гвоздь вылез… совсем выпал. Ты не беспокойся, я мастера вызову…

— Даже не думай! Я приеду! Вот Ваську почищу, потом мы с ним чаю попьем и приеду.

— Чаю? С Васькой?

— Ну да, налью ему тоже, он полюбил.

— У меня есть чай… и кофе!

В трубке громко зашуршало и пискнуло. Пошли короткие гудки.

Надо было ему сказать, чтобы Ваську прихватил. Ужасно соскучилась.

МОЙ ЛЮБИМЫЙ ДОКТОР

Поэтическая студия — как гордо именовало себя это совсем недавно образовавшееся общество — собралась на свое заседание в третий раз. И, если в прошлые разы приходило совсем мало народу, то сейчас неожиданно привалило: трое молодых парней в аляповатых просторных штанах, майках с непонятными надписями, у одного волосы густо заплетены в косички «дреды», — ребята гордо и громко себя обозначили как «арт-поэты» и по очереди, с вызовом прочитали свои «поэзы», претендующие на авангардность ввиду обилия нецензурной, но уже привычной для многих лексики; парочка пиджачных, весьма немолодых, с благородно-уставшими лицами «тоже поэтов» — так они себя назвали, — одинаково заунывно, но с большим упоением читавших свои длинные стихотворения, с рифмами, очень напоминающими «розы-морозы»; две дамы, явно подруги, от смущения теснящиеся друг к дружке; светловолосый упитанный парень в белой футболке с синей надписью на иврите «Это моя страна», еще кто-то… И опять явилась старушка в длинной пестрой шелковой юбке и в шляпке в цветочек — без вот такой вычурно-интеллигентной старушки не обходятся подобные сборища, только старушки бывают разные — шумные, пронзитель-ноголосые, непременно садятся в первый ряд и непременно рвутся что-нибудь прочесть из своих мемуарных опусов, или тихие, малозаметные, их, притулившихся в уголке, и не разглядишь и не расслышишь. Эта старушка была из тихих, сидела позади, но на нее все равно оглядывались, видимо, шляпка привлекала и живые бегучие синие глаза под ней — такой веселенький чупа-чупс.

Короче — аншлаг! Еле хватило сидячих мест. Объявление в газете, в новостях по местному радио — слухи о студии разнеслись по городу, и народ привалил. Народ, в основном, молодой, чему явно радовалась председатель и организатор студии — приятная собой дама с красивым томным именем Милана, пребывающая в должности ответственного секретаря толстой увесистой газеты, где и появилось объявление о студии. Очень кстати Милана к этому заседанию преобразила помещение, и теперь вместо нескольких скучных рядов стульев и небольшого столика перед ними, почти во всю комнату распростерся длинный полированный стол, и вокруг него, и в углах в произвольно разбросанном порядке стояли стулья и даже несколько кожаных кресел.

Желающих прочитать публично свои сочинения впору было ставить в очередь. Милана объявила, что на сей раз всяк читает не более двух стихов и без обсуждения, а для следующего заседания она составит список из трех поэтов и каждого будут обсуждать. «А прозу?» — пискнул тонкий голос из угла.

«Прозу? Ну ладно, один рассказ мы можем послушать, если небольшой», — ответила Милана девушке в инвалидной коляске. «Сегодня?» — снова пискнула девушка, и Милана, чуть поколебавшись, нехотя кивнула. Все головы были повернуты в угол, но девушка и без того периодично привлекала взгляды присутствующих — милое кареглазое личико в обрамлении пышных рыжеватых волос, слабая фигурка в черном, искривленные ручки, с трудом удерживающие истонченными пальчиками тетрадку на коленях и… полуоткрытая белая грудь в большом прямоугольном вырезе черной блузки — этот, словно нарочито откровенный, нежный незагорелый квадрат с глубокой ложбинкой сам собою удерживал взгляды. «Вообще-то я думаю, что мы не будем называть нашу студию поэтической, а просто литературной, чтобы расширить наш коллектив…», — добавила Милана, и девушка хлопнула в ладошки, тетрадка тут же свалилась на пол, но тощий парень с худым нервным лицом, почти тонувшим в густой шапке смоляных кудрей, все время стоявший вплотную за коляской и иногда, наклонившись, что-то шептавший девушке в ухо, проворным движением, как привычное дело, поднял тетрадь, и вложил ей в руки.

После часа чтения разных — длинных и коротких, замечательных и совсем плохих стихов, девушка в коляске заволновалась и подняла тонкую ручку. Милана согласно ей кивнула. Девушка, назвав свое имя, которое мало кто разобрал, стала что-то читать детским голоском, глотая слоги, а то и целые слова, то совсем затихая, то неким невидимым миру усилием вдруг взмывая голоском вверх, чтобы тут же упасть до тоненькой беспомощной невнятности, и тогда вцепившиеся в поручни ее колесного обиталища искривленные кисти с тонкими пальчиками подрагивали в напряжении. Всем было явно неловко, и взгляды слушателей или блуждали по сторонам, или же упирались в открытую взорам женственность в черной рамке, с влекущей невольно любой взгляд нежной ложбинкой. Что-то во всем этом было непонятное и противоречивое.

Никто ничего не понял из ее стихотворения. «Я сегодня плохо читала, я очень волновалась, но я… постараюсь… я хочу прочитать вам свой рассказ…», — последние слова почти не были слышны, они словно упали внутрь ее существа. Парень за ее спиной склонился и что-то шепнул, она благосклонно кивнула, после чего взял из ее рук тетрадку. Открыл и громко объявил название рассказа: «Мой любимый доктор». И стал читать, четко и размеренно, почти без выражения и часто спотыкаясь посреди длинной фразы — чувствовалось, что текст он видит перед собой в первый раз. И еще чувствовалось — его подвижное лицо просто не умело этот скрыть — что ему что-то не нравится: или то, что рассказ велся от первого лица — он то и дело недовольно кривился, когда произносил «Я», или возмущало само содержание. Он порой вздыхал, иногда слишком быстро пробегал глазами страницу, явно что-то пропуская, и девушка тогда поднимала одну бровь, но молчала. А в комнате стояла завороженная тишина. Рассказ увлек с первых слов:

«Новый Год я встречала одна. Я ни с кем не ссорилась, ни на кого не обижалась. Просто Марк дежурил. А без него мне ничего не надо, ни шампанского, ни громко стреляющих и вспыхивающих цветными звездными шарами ракет за окном. Я сидела в углу дивана, укрыв ноги пледом, и думала. Всё о том же. Как могло это со мной случиться, такая ведь глупость с моей стороны. Влюбиться во врача, сразу, с первого взгляда и с первых его прикосновений. Угораздило же Фильке вызвать скорую и отвезти меня в больницу. Ну, болит живот и болит, что такого. Ну, сильно болит. И не перестает. Но Филька, сволочь такая. Торчит тут, не только дневать, но и ночевать готов. Будто кто позволит. И как чувствует, только мне начинает нездоровиться, тут как тут. Вот и вызвал скорую. И отвез, всю дорогу за руку держал, будто я из машины с таким животом смогу выскочить. Конечно, в больницах я бывала неоднократно, но так, чтобы ночью, с животом, на скорой — в первый раз. Одна медсестра, толстая и сонная, позевывая в пухлый кулачок, заполняла медкарту, другая, с хорошенькой мордашкой и загорелая до шоколадности, а может, и от роду такая коричневая, брала у меня кровь на экспресс-анализ, с трудом, разумеется, нашла вену и очень больно в нее воткнулась. «Дежурный врач сейчас придет», — сообщила она, рассматривая меня с любопытством, словно им никогда не привозят по ночам красивых девиц. Я состроила ей рожицу, она хихикнула и ушла, унося с собой штатив с пробирками. Через открывшуюся дверь я заметила Фильку, сидящего в коридоре на стуле, свесив голову, то ли уснул, то ли горюет.

Живот продолжал болеть, но уже как-то тупо. Наконец доктор явился, с шумом распахнул дверь и устремился к кушетке, где я терпеливо лежала, прислушиваясь к своему нутру. Не здороваясь, присел рядом на стул, задрал мне кофточку и наполовину стащил джинсы, и стал мять совершенно безжалостно мои бедные кишочки, печенку и всё остальное. Всё так жестко и бесцеремонно. Но я заметила при этом, что он слегка смутился и избегал смотреть мне в лицо, не иначе, я тоже поразила его своей изысканной красотой. Но зато я на него смотрела. С той первой секунды, как только дверь открылась. А когда он начал меня мять и давить, я вообще уже не сводила с него глаз. Он мне безумно понравился, и решительной походкой с заметной хромотой, и густыми подвижными бровями, и чем-то недовольными быстрыми черными глазами, и выразительным, подвижным, хотя и тонким ртом. И я сразу всё поняла и сразу решила, что это навсегда. Потому что я еще никогда не влюблялась вот так, с ходу. Видимо, в эту минуту я сама себе мгновенно внушила, что влюбилась, и поэтому так и случилось. Самовнушение — опаснейшая вещь. Но разве я об этом думала?